Но было бы неверным подчеркивать только недостатки концепции Хоакина. Она пробудила творческую мысль, избавила филиппинцев от своего рода «комплекса неполноценности», который проявлялся в чувстве вины, проскальзывавшем всякий раз, когда филиппинские культуроведы говорили со своими западными и восточными коллегами (те и другие нередко объявляли филиппинскую культуру всего лишь отклонением от «нормального» пути).
Итак, испанское наследие должно быть признано. Но если такое признание не декларация, оно обязывает ко многому. Принять его — для писателя значит принять испанскую духовную культуру. А это особый набор нравственных ценностей — таких, например, как непрактичное благородство, которым обладают герои Хоакина: Эстебан Борромео из романа «Женщина, потерявшая себя» (пристрастие к высокой поэзии мешало ему разрабатывать рудники) или Кандида Марасиган из пьесы, претендовавшая на роль главного крысолова Манилы. Принять испанское наследие — значит проникнуться духом испанской словесности с ее тяготением к вычурности, барочности; отсюда хоакиновские предложения на полторы-две страницы, написанные возвышенно, приподнято и в то же время столь «удобочитаемые», что одолеваются они на одном дыхании.
Но испанское наследие на Филиппинах — это и католицизм. И поскольку вопросам религии Хоакин уделяет большое внимание, особенно в романе «Пещера и тени», поначалу даже делались попытки объявить его католическим писателем. Однако антиклерикализм Хоакина уж слишком явей и мешает ортодоксам от католичества зачислить его в свой лагерь. Очень скоро самые дальновидные из них обрушились на писателя с суровой критикой. «У него слишком много первородного греха, — писал ученый иезуит Фурей, — который не снимается ни благодатью, ни юмором. Авторское послание становится чисто негативным… Сказать, что все мы запутались, может быть, и неплохо, но этого мало: надо еще указать и дорогу к звездам»[3]. Упрек в отсутствии официального католического оптимизма весьма характерен: критик-иезуит рассматривает блуждания героев и «общую путаницу» не как результат социальных потрясений, вызывающих крушение ценностей и ориентиров, а как блуждания человека на пути к богу. Мрачная оценка Хоакином современной действительности, хотя и выражается в религиозных терминах, отнюдь не вытекает из его религиозных исканий. Он резко протестует против того, чтобы его считали католическим писателем. В письме к автору этих строк, которое цитируется с его любезного разрешения, он писал: «Я никогда не думал о себе как о „религиозном“ писателе, хотя некоторые критики навесили на меня такой ярлык — наверное, из-за обилия католического реквизита в моих произведениях. А потом эти же критики прилагали большие усилия, чтобы доказать, что я не религиозный и не католический писатель. Вот так — сначала на тебя вешают ярлык, потом начинают нападать из-за него. Спорить бесполезно». Критики-иезуиты достаточно опытны, чтобы понять: Хоакин — не с ними.
Центральное место в творчестве Хоакина занимает роман «Женщина, потерявшая себя»[4], опубликованный в 1961 г. В филиппинской литературе он занимает совершенно уникальное место. Романов на Филиппинах много, но нередко даже лучшие из них страдают назидательностью и дидактизмом (часто в переплетении с сентиментальностью) и чересчур монологичны: слишком многое в них берет на себя автор и слишком мало оставляет героям, отчего последние выглядят обескровленными, анемичными. Не то у Хоакина. Его роман, говоря словами М. М. Бахтина, — это «художественно организованное социальное разноречие, иногда разноязычие и индивидуальная разноголосица»[5], герои же его — люди из плоти и крови, а не схемы или аллегории.
Критика сосредоточила основное внимание на загадке «аномалии» главной героини. В этой загадке увидели мифологему, разгадав которую якобы можно будет понять и весь роман. Разумеется, сведение всей проблематики романа к мифологеме едва ли оправданно, но загадка действительно существует, и обойти ее нельзя. Обычная интерпретация сводится к принадлежности сразу к двум культурам — испанизированной исконной и американской. «Конни Видаль, — пишет известный филиппинский литературовед, — раздирается двумя противоположными силами, требованиями двух разных прав первородства — двух пуповин, и она отчаянно старается сделать выбор. Культурная неприкаянность представлена как патология, которой поражена не только Конни, но и почти все, с кем она соприкасается…»[6]
4
В оригинале — «Женщина с двумя пупками», то есть человек, отмеченный знаком двух родоначал.
6
P. Bn. Daroy. Aspects of Philippine Writing in English. — «Philippine Studies», April 1969, № 2, p. 257.