Муж никогда не говорил с ней о том, что происходило в саду. Иссохший, молчаливый, он все пил и курил. Цемент заливал землю и его воспоминания, сначала белый, потом сероватый цемент.
Однажды в конце завтрака он погасил сигарету, ткнув ее в чашку, и, как всегда, мстительно и бесхитростно, почти улыбаясь, словно понимал истинный смысл своих слов, медленно сказал, не глядя на нее:
— Было бы хорошо, если бы ты приглядывала за землекопами. В промежутке между кормлениями. Что-то цементирование не продвигается.
С этого времени трое работников превратились в землекопов. Они приносили большие стекла для будущих аквариумов, огромных, разбросанных с нарочитой асимметрией, нелепых независимо от того, какую рыбу собирались в них выращивать.
— Хорошо, — сказала она. — Я могу поговорить со стариком. Пойти туда, где раньше был сад, и присмотреть за работой.
— Со стариком? — усмехнулся мужчина. — А он умеет говорить? По-моему, он отдает им команды руками и бровями.
Она начала каждый день спускаться на цементную площадку утром и к вечеру, подкарауливая весьма неточные часы работы. Пожалуй, о ней тоже можно было сказать, что она стала мстительна и бесхитростна.
Она медленно шла, став как бы выше ростом, по твердому, гладкому цементу, растерянная, поворачивая то вправо, то влево, вспоминая былые обходы и уничтоженные тропинки, по которым надо было двигаться между деревьями и клумбами. Смотрела на рабочих, видела, как росли огромные аквариумы. Вдыхала странные запахи, ждала одиночества, наступавшего после пяти часов, — таков был порядок дня, бессмыслица, ставшая почти привычкой.
Сначала ее потрясло непонятное зрелище самого колодца, черной дыры, уходящей глубоко в землю. Было достаточно и этого. Но вскоре она разглядела в глубине двух обнаженных до пояса работников. Один, тот, что жевал стебелек цветка, без труда напрягал огромные бицепсы; второй, длинный и тощий, более медлительный, более юный, вызывал жалость, желание помочь ему, отереть тряпкой мокрый от пота лоб.
Она не знала, как бы ей уйти и лгать самой себе в одиночестве.
Старик курил, неудобно примостившись на спиленном стволе. Он смотрел на нее равнодушно.
— Работают? — спросила она без всякого интереса.
— Да, сеньора, работают. Именно это они и должны делать каждый день, все рабочее время. Для этого я и нахожусь здесь. Для этого и других дел, о которых догадываюсь. Но я не бог. Слежу через силу и помогаю, когда могу.
Землекопы приветствовали ее, молча и дружески кивнув головами. Очень редко они в состоянии были придумать тему для разговора, какой-нибудь предлог, чтобы передохнуть несколько минут. Она и пара землекопов: спокойный гигант, всегда в берете, жующий стебелек, который он уже не мог сорвать в ослепленном саду, и второй, очень юный и худой, одуревший от голода, больной. Старик не разговаривал и потому мог провести без движения целый день, сидя на земле или стоя и сворачивая одну за другой самокрутки.
Они копали, измеряли, обливались потом, как будто это могло иметь для нее значение, как будто она была жива и способна принимать в чем-то участие. Как будто давным-давно она была хозяйкой исчезнувших деревьев и мертвых лугов. Она заговаривала о каких-нибудь пустяках с преувеличенной любезностью и почтительностью — так выражалась ее печаль и помогала общению. Говорила она о пустяках и никогда не заканчивала фразы, дожидаясь пяти часов, дожидаясь, чтобы люди ушли.
Дом был окружен живой изгородью из синасины. Кусты превратились в деревья чуть ли не трехметровой вышины, хотя стволы по-прежнему сохраняли юношескую тонкость. Их посадили очень густо, но им удалось вырасти мирно, опираясь друг на друга, переплетая колючие ветви.
В пять вечера до землекопов как будто доносился звон колокола, и старик поднимал руку. Они собирали свои орудия, относили их в свежую тьму сарая, прощались и уходили. Старик впереди, здоровенная скотина в берете и сутулый худышка следом за ним, чтобы и тучи, и остатки солнечного света знали, что такое уважение к старшим. Все трое едва плелись, покуривая лениво, без охоты.
На верхнем этаже, стоя спиной к доносившемуся из колыбели плачу, женщина следила за ними, чтобы знать точно, когда они уйдут. Минут десять-пятнадцать она выжидала. Потом спускалась вниз, к тому месту, что было когда-то ее садом; обходя уже не существующие препятствия, постукивала каблучками по асфальту, пока не добиралась до изгороди из синасины. Она, конечно, не пыталась пробиться всякий раз в одном и том же месте. Вообще-то она могла выйти через железную калитку, которой пользовались рабочие или никогда не приходившие гости; могла выскользнуть через ворота гаража, всегда открытые, когда машины там не было.