Это «маленький человек» на аргентинско-уругвайский лад: перекати-поле, без роду без племени, без настоящих корней в южноамериканской земле, а значит, и без семейного клана, который так важен, например, для персонажей «Ста лет одиночества» Гарсии Маркеса. Появление Диаса Грея или Ларсена в Санта-Марии символично: так и все, кто населяет людские муравейники Нового Света, появились невесть откуда, из другого мира. Все они ненавидят монотонный, убогий, мелочный быт буржуазного города: конторы, рекламные агентства, банки, тесные квартирки, подсчеты песо, страх безработицы, необходимость пресмыкаться перед каким-нибудь Маклеодом или Петрусом. О бедности много говорится в «Верфи»: о крове над головой, окне, заткнутом картоном, о тарелке горячего супа, залоснившихся брюках, мелких долгах. Но дело не в бедности: Штейн побогаче Браузена, но тоже страдает, тоже ненавидит. Главное все же в приниженности, в ощущении себя бессильной социальной материей, которую кто-то (или что-то) формует по своему усмотрению. В предыстории многих персонажей угадываются попытки борьбы за изменение жизни: Браузен познакомился с Гертрудой через Штейна, ее товарища по партии. Очевидно, что речь идет о левой партии и что Браузен также посещал митинги и партийные собрания. Другой герой — Эладио Линасеро из повести «Бездна» (духовный близнец Браузена) — рассказывает, как его привлекли к революционной работе, но он ушел, хотя встретил среди революционеров чистых и самоотверженных людей. «Я ни во что не верил…» — признается Линасеро. Так, по-видимому, могли бы ответить и Браузен и Штейн. С большим историческим чутьем Онетти дает понять, что духовному «подполью» в том смысле, какой придавал этому слову Достоевский, обречены те, кому не хватает веры и самоотверженности. «Подпольные» люди одержимы желанием скинуть маску, которую общество заставляет их носить, выпрыгнуть из предписанных и кажущихся непреложными рамок. Сменить социальную роль, хоть ненадолго, хоть на миг — но увидеть в зеркале и явить миру свое истинное лицо. В этом смысл «короткой жизни», которую Браузен проживает под именем Арсе, и смысл отчаянных авантюр Ларсена. Маленький, загнанный человек хочет стать жестоким и властным, обреченный подчиняться — хочет брать силой. Чрезвычайно важен и показателен разговор между Браузеном и Штейном, когда второй возмущается чудовищностью социальной структуры и жалуется, что ему противно помыкать подчиненными, а первый думает о револьвере в ящике стола и предвкушает (именно предвкушает!) убийство Кеки. Там, где помыкают, там рано или поздно убивают.
В поведении Арсе (то есть Браузена, каким он хочет стать) угадывается социально-психологический стереотип, характерный, по мнению многих культурологов, именно для стран Латинской Америки. «Структура политической власти находит параллель во власти мужчины над женщиной, касика над бедняками, местного убийцы над жителями квартала. В испано-американской культуре успех индивидуума — в социальном или любовном плане, равно как и в политической деятельности, — всегда рассматривается как результат осуществления воли к господству» [5]. Браузен-Арсе бьет и хочет убить Кеку вовсе не потому, что она продажная, глупая и неопрятная женщина, и даже не потому, что в ее постели его избил и унизил ее любовник, но прежде всего потому, что до этого никто и никогда не был во власти Браузена.
Преступление не пугает онеттианского героя, лишь бы в нем были размах, отчаяние, дерзость. Пугает, вернее, внушает омерзение осторожная мещанская расчетливость. Герой рассказа «Лицо несчастья» намеком советует брату растратить кассу кооператива ради «завоевания мира»; не очень-то задумываясь при этом, какие именно блага составляют «мир». Но когда оказывается, что преступлением завоеваны всего-навсего еженедельные выигрыши и проигрыши на бегах, герой чувствует себя оплеванным и униженным.
В одном из интервью Онетти рассказал о прототипе Ларсена: был у писателя в Буэнос-Айресе молодой сослуживец, помощник бухгалтера. Однажды Онетти застал его в кафе горько плачущим над газетным сообщением об убийстве какого-то знаменитого в ту пору буэнос-айресского гангстера. Оказалось, что помощник бухгалтера занимался сутенерством, чтобы уподобиться своему кумиру бандиту. Вот и в Ларсене угадывается такой симпатичный городской мальчик, может быть начитавшийся в детстве Стивенсона и грезивший сокровищами, красавицами, приключениями. В условиях буржуазного города мечта о приключении, о богатстве и власти легко приводит к уголовщине. Ведь, по сути, Браузен и Ларсен — романтики и фантазеры, но Браузен каждую свою «короткую жизнь» замешивает на преступлении, а Ларсен командует публичным домом (этот эпизод его авантюрной биографии рассказывается в романе «Наберикляч» и не раз вспоминается в «Верфи»). В подобных метаморфозах можно усмотреть развенчание современного романтика, но Онетти — не плоский моралист. Внутреннее не равно внешнему, а Онетти никого не осуждает, не заглянув внутрь.
5
J. Lafay. Unity and Diaspora: the Hispanic Cultural Equation. — «Culture», the UNESCO Press, 1980, N 1, vol. VII, p. 20–21.