Тем самым все. Засим Нам с Вами не предстоит никаких словесных контактов; Вы, разумеется, будете иной раз угадывать Наше присутствие, но угадывать ошибочно.
ls mise le meas [1].
Едва я прочел последнее слово, как желтые листы медленно съежились у меня в руках, рассыпались и исчезли; остался присевший на постель старик в блеклой голубой пижаме, старик со всклоченными сединами, морщинистый лик и впалые щеки, словно с этюда во вкусе Микеланджело, мешки под глазами, а в желудке смесь желчи с медом, холод страха и холодок надежды; сидит, вперив ликующий взор в превосходнейшее измерение жизни, известное под названием Будущего Времени.
А как еще отозваться на такое сообщение шестидесятипятилетнему человеку? Хмыкнуть, фыркнуть и фукнуть? Сказать: «Тоже мне выискались умники, любители крупно пошутить! Это ж надо — на ночь подпоили, а наутро подсунули под дверь идиотскую бумаженцию, чтоб я побесился — то-то потеха!» Так, что ли? Нет уж, позвольте-ка мне воспеть тихие радости преклонных годов, скопом ожидающие нас на подходе к обещанному у псалмопевца семидесятилетию: хилость, импотенция, недержание, дивертикулы, кишечные раки, камни в желчном пузыре, гной в глазах, конюшня во рту, тупоумие, отрыжка, зевота, газы, запоры, воспаление простаты, застопоренное пищеварение, одинокие дни, пустые ночи, мышечные боли, кризис сбыта, рост цен, урезание пенсий, отсутствие планов и оскудение памяти, инфаркты, инсульты, а если повезет — сонный автобус в аэропорт и тамошнее предотлетное ожидание деловитого голоска: «Всех пассажиров рейса Омега на Преисподнюю просят пройти к выходу номер ноль-ноль-ноль».
Я поверил в это предложение так же безоглядно, как приговоренный к смерти узник поверит утешительному шепоту тюремщика: мол, вышло помилование, вместо казни — пожизненно. Я так хотел, чтобы предложение было подлинное! Я хотел лететь другим рейсом, попозже.
Однако насчет смертоносного синего грузовика все же не мешало проверить.
Я встал, поглядел на прохладное небо за кипарисной оградой и надумал собственный маленький тест. Если, как мне бесцеремонно заявили, я уже по сути сказал «Да» (ни черта подобного я на самом деле не говорил), то сколько от прошлой жизни осталось теперь в моей новой, усеченной и куцей, памяти?
Ближайшие воспоминания не шли дальше обстановки комнаты и вида за окном. Из более отдаленного прошлого, то есть из шестидесяти пяти прожитых лет, нахлынули образы, мысли, суждения, предрассудки, мнения, факты, места, происшествия — вся масса того, что смутно считается общеизвестным. Поверх головы. Чепуху они там сболтнули. Моя память была ничуть не хуже… Я осекся, полуиспуганно, полуоблегченно. Лица выплывали во множестве, но чьи это были лица — я не помнил. Всеобщая неразличимость? Забытый Робинзон погружается в забвение? Я вспомнил, что недавно был на Куррахских скачках: увидел и услышал толпу, и в ней ни одного знакомого. Был на танцах сколько-то лет назад. Партнеров не помню. Бывший журналист, я вызвал в памяти большое стечение народу на Трафальгар-сквер, припомнил ораторов, кое-что из речей, но личных встреч, частных бесед — ни звука, ни тени. Хотя стоп! Кто-то, помнится, мне улыбнулся. А, контролер в поезде. А вот еще была приветливая женщина — в Манчестере, что ли? — дня не проходило, чтобы я с нею не перемолвился словом-другим. Ага, официантка в кафе.
Значит? Ну что ж, значит, так, вот как оно, значит, будет. Я рассудил, что это опустошение памяти по-своему очень даже утешительно. С плеч долой многолетние обязательства и бремя прегрешений: о, как благоухает невинность! Отрадно будет отрешиться от близких, отделаться от друзей, не помнить родни, реять, как чайка над взволнованным морем; и я, наверно, утешался бы этим отрадным чувством новообретенной свободы добрый час, если бы церковный колокол не вернул меня к злобе дня. Еле-еле хватит времени умыться, побриться, одеться и вовремя выйти на перекресток, чтобы сделать свой первый (или последний) жизненный выбор. Я отказываюсь признавать, что предвидение подразумевает предуказание, даже в устах вседержителей. И не согласен я, будто нельзя и то, и другое, вместе взятое, послать к чертям собачьим. Я настаиваю на том, что я свободный человек и волен выбирать! В свое время так и оказалось, что волен — до известного предела.
Я подошел к розовому умывальнику и увидел свое отражение, которое, опершись о края раковины, косилось на бледно-зеленую зубную щетку, лежавшую на подзеркальнике. Вот оно, мое прошедшее, настоящее и будущее. Неужели я сам купил себе эту пакость гнойного цвета? А если она не моя, то чья же? Я взял ее, поглядел на стертую щетину и положил обратно — брезгливо и недоверчиво. Всякая зубная щетка обязательно чья-нибудь — и не просто так, а самая интимная принадлежность. Можно позаимствовать у друга или одолжить ему свое мыло, ну, бритву, в крайнем случае даже расческу, но зубную щетку — никогда.