Ждать еще две с половиной минуты. Стук сердца отдавался у меня в левом ухе. Подступила изжога. Я осмотрелся. Налево уходила в перспективу парковая ограда вышиной в человеческий рост; вдали мигали светофоры. Направо, неподалеку, была церквушка с двумя полосатыми башенками, торчащими, как ослиные уши. Ни шпиля, ни колокольни. Движение небольшое. Пешеходы редкие. Я вдруг заметил, что возле меня по черной глади гудрона кругами разъезжает девочка с рыжими кудряшками, лет пяти-шести. Серебристо-голубой велосипедик был ей, наверное, главным подарком на Рождество. Я невольно залюбовался ее детской степенностью, простодушным тщеславием, первыми навыками езды; потом перевел взгляд на зданьице ярдов за двадцать, возле какого-то подобия моста — должно быть, над железнодорожной выемкой пригородной дублинской линии, — и в тот же миг с внезапным ужасом увидел между станцией и церквушкой пыльную синеватую двухтонку, несущуюся враскачку на бешеной скорости.
— Итак?
Чей это был голос?
Стиснуло грудь. У меня было ощущение ныряльщика, задержавшегося под водой несколько лишних секунд. Воздух застревал в горле, и прохожий, сворачивая в тупик, изумленно покосился на меня. Скорость шестьдесят миль в час — он что, с ума сошел? Осталось тридцать ярдов.
— Итак?
Двадцать ярдов.
— ИТАК?
За десять ярдов я различил обросшую физиономию, вытаращенные глаза, орущий рот; взвыл клаксон, руки водителя до отказа вывернули баранку, словно у него была одна цель — расплющить меня об угловой столб парковой ограды. А он просто увидел девочку на серебристо-голубом велосипедике, которую с разгону вынесло из парка наперерез грузовику. В эту миллионную долю секунды я понял, что у девочки два шанса остаться в живых. Первый: водитель мог заскочить на полосу встречного движения — нет, уже не мог, по ней мчался междугородный автобус. Второй: я мог в броске перехватить горделиво разворачивающуюся девчушку, зашвырнуть ее, как мяч, обратно в парк и угодить под крыло налетевшего грузовика.
В двадцать лет я был отличным центр-форвардом; тогда мои мускулы по первому сигналу срабатывали, как пружины. Доживите до тридцати трех — и окажется, что в случае чего среагировать как надо, с прежней сноровкой, удается только мысленно: мускулы медлят. Может быть, в эту секунду я взвешивал шансы? Решал, смогу или не смогу? А вечно живые предвечные боги замерли надо мной, точно зрители в последний миг корриды? Или же надрывались от идиотского хохота? Имел ли я в мыслях обещанные шестьдесят пять лет?
Точный ответ о таких вот решающих мгновениях — дело трудное. Хочу отметить, что тогда мне были донельзя ясны обе вышеуказанные возможности; теперь мне ясно только, что я отпрыгнул ярда на три в сторону от грузовика. И решительно не знаю, было ли связано предварительное понимание с последующим поступком. Post hoc ergo propter hoc? [3] Краткий миг между зовом и откликом всегда зазывал судей, поэтов, драматургов и романистов мира сего. Могу лишь сообщить, что, извиваясь как ящерица, я был свидетелем последнего и тщетного усилия шофера. Ему каким-то чудом удалось миновать девчушку. Потом он влепился в квадратный угловой столб ограды — повалил пар, посыпались стекла, брызнула кровь. Погиб он понапрасну — кузов крутнулся, девочку сшибло, высоко подбросило и вдребезги размозжило ей голову о мостовую. Я привстал на колени, поднялся, увидел ее и повалился навзничь.
Слышен был смутный гомон; виднелись голубые просветы между склоненными лицами. Что за старикан? Да с ним ничего, просто обморок. Чьи-то руки помогали выпрямиться, но выпрямил меня гнев. Мне подстроили «выбор». Я заверил сердобольных помощников, что я цел. Живу тут буквально рядом. Им явно не терпелось поглазеть на трупы девочки и водителя, на грузовик со смятым капотом, изрыгавшим клубы пара поверх голов обступившей толпы. Я побрел назад к дому номер 17, отупело поникнув, как боксер после нокаута — голова гудела, сердце колотилось, — и по дороге заслышал сирену «скорой помощи». Только допивая вторую чашку черного кофе, я сообразил, что началась моя вторая жизнь.