Мне не удастся поведать об ошеломительном разнообразии впечатлений, которыми пять лет одаряла меня Ана ффренч — в годы, открытые этим воскресным утром, початые этим воскресным днем. Припоминанья и тоска, жажда и наплывы счастья, редкие размолвки и последняя утрата — как за этим рассмотреть тогдашние мелочи жизни? Как бы я мог рассказать о той нежданной женщине, заново встреченной в полдень, возлюбленной еще до сумерек, вполне ожившей в памяти прежде, чем темнеющие розы сумеречных облаков склонились над Дублином? К тому же и пишу я все это еще через пять лет после тех пяти, с которых началась моя новая жизнь и которыми кончилась наша прежняя, пишу в память о неутешном горе и неоглядной пустоши сокрушенного сердца, о тоске, заполнявшей мою жизнь до вчерашнего вечера, когда я стал любовником Анадионы Лонгфилд, а она — не знаю уж, радоваться мне или печалиться, — может быть, пригасит мои слепящие воспоминания о ее несравненной матери. Ни время и никакая иная сила не властны умалить Ану ффренч — ее просто развоплотили. Для меня она стала звездой, и когда я гляжу ночью в небеса, мне отрадно говорить: «Вон та звезда — или эта — или вот эта — звезда Ана». В свои сорок пять Анадиона вполне под стать мне, пятидесятипятилетнему. А что будет потом, когда она станет гораздо старше, а я гораздо моложе, — об этом я и думать не смею.
Однако если все-таки надо хоть приблизительно описать, как мне жилось, пока была жива Ана ффренч, то что же, попробую припомнить ее въяве.
Проще всего, хотя не очень понятно зачем, составить на нее нечто вроде Любовной Анкеты. Профессия: помпадурная. Место рождения: она говорила, что родилась в Лондоне, я для пущей чувствительности уверял, что на небесах. Возраст: стара как мир. Волосы: обычно белокурые. Глаза: «Ты знаешь, любимая, что веки у тебя всегда приопущены до уровня зрачков?» Глаза того голубого цвета, который один романтический ирландец приписывал распускающемуся чертополоху. Как бы порочный взгляд. Красота: однажды ее не столь миловидная соперница говорила, что с лица она — сущий поросенок. Довольно метко. Когда она строила кому-нибудь сердитую гримаску, я часто называл ее про себя мопсиком. Но самое-то привлекательное в ней описанию не поддается — это ее жизнелюбие, которое излучала как ее приветливая улыбка до ушей, так и вспышки ярости, если она была задета за живое. Мне казалось, что ее приподнятые настроения вызывали такую же бешеную пляску стрелки сейсмографа за тысячу миль, как землетрясение на соседней улице. Между тем неприязненный наблюдатель вполне мог сопричислять ее к сонму перелицованных дамочек, светских тараторок, отравлявших добрым людям жизнь в десятилетия между двумя последними Последними Войнами. Это было бы неглупо — и неверно. Без лишних слов она умела заражать волненьем жизни: так простодушно и щедро раздаривались на все стороны любые подарки судьбы, будь то солнечные брызги из-за тающей вершины облака, жеребенок, кругами носящийся по полю от избытка резвости, дождинка, упавшая на высунутый детский язык, новые духи или старая книга; круг ее чтения, mixum gatherum, очерчен был только фразой «А мне нравится!». Джек Лондон, Агата Кристи, Джейн Остен (она знала всех до единого ее второстепенных персонажей), Уильям Макфи, Анджела Брэзил, Поп, Уида, Мальро, Ринг Ларднер, Бэллантайн, Форстер, Киплинг, Сент-Экзюпери. Такие беспорядочные восторги, скажете, отдают неразберихой и скукой. Отдавали, было. Но она так радовалась по пустякам и так плевала на умное неодобрение, что оставалось только благодарить ее за то, что кому-то еще не закрыт доступ к жизненному счастью. Или, может быть, я сам себя морочу? Так или не так я пережил это пятилетнее очарование? Теперь-то у меня за спиной десять лет ясной памяти, и вот оказывается, что за этой ясностью теряется жизнь, как за переводом на чужой язык. Память слепит глаза, как любовь. И обе в конце концов вольны надо мной.