Уловки? Заведомые? Я сказал, что мне шестьдесят пять. И чуть не добавил «уже меньше». Но она сбрасывала возраст со счетов. Когда мы встретились, мне было двадцать четыре, ей — восемнадцать. (Вот чертовщина! Теперь она скостила целых семь лет.)
— А ты ничуть не изменился, вот только тут одна маленькая морщиночка, — и нежно потрогала угол моего рта.
Эту фразу я никогда не забуду. Здесь она вся сказалась. Какие могут быть перемены! А морщинку заметила. Не правда и не ложь. Никогда она не различала актрису и ее роль: и текст, и женщина одинаково заслоняют тайну бытия. Ей было подвластно царство, равно пограничное фантазии и реальности, и ни той, ни другой она не отдавала предпочтения. Таков удел всех самосозидателей.
Молчание. И снова поцелуй: на этот раз он пришелся ей по вкусу. Потом все тоже молча. Дальше мне помнится широкий обзор из ее окна на втором этаже — сады и буковые рощи. Просторная, светлая женская спальня. Бордовый ковер от стены до стены. И в постели бок о бок молчаливые, утолившие страсть любовники, которым вместе можно бы насчитать сто тридцать лет — а мне предстояло еще полстолько.
Блеск истины не уподоблю форели на дне пруда: она взблескивает, когда всплывает.
— Ана! Ты ведь ничего не выдумываешь? Мы правда знаем друг друга уже сорок лет?
— Сорок один. С 1924 года. Со второго июня. Мне было восемнадцать, и я была обручена, Ты только собирался обручиться. Со своей Кристабел Ли. Я вышла замуж через семь месяцев. Ты женился через семь лет.
Забулькала уходящая вглубь истина. Его свидетельство о браке датировано… Но это же свидетельство его брата! Пристыженная истина нырнула еще глубже.
— Мы встретились в Лондоне возле фонтана на Трафальгар-сквер, того, который называется «Эмма», — не возле «Горацио». — Это что — придумано по ходу дела? — А ты не думаешь, что история их любви — самая трогательная на свете? Как Эмма Гамильтон влюбилась в одноглазого и однорукого моряка? Ты бы любил меня одноглазую и однорукую?
Она пихнула меня в бок. Я припоминал, когда же это Нельсон потерял руку.
— Любил бы?
Я думал о фонтанах.
— Конечно, любил бы. Точно так же!
— А если бы я была одноглазая, однорукая, все равно бы любил?
— Какой ужас. Я бы очень расстроился.
— Нет, а любил бы?
— Ну конечно, да-да, разумеется, любил бы.
(С дневником сходилось. Это после Италии. И К., то есть Кристабел Ли, на которой я в конце концов женился? Но в чьем дневнике это было, господи боже мой?)
— А ты бы меня все равно любил, если бы у меня был один глаз, одна рука, одна нога и одна грудь?.. — Она рассмеялась, сотрясая постель. — Словом, там-то мы и встретились. Там много народу встречается, только лондонцы не особенно, как и венецианцы не очень-то кормят голубей на площади Сан-Марко, а римляне редко бросают монеты в фонтаны. Я уроженка Лондона, я это знаю, а тебе откуда? Ой, господи, неужели же надо все сначала рассказывать. Ну, отец мой был врач. Переехал в Англию. Отстал от католичества. И я тоже. Я потому только и была у фонтанов, что словно бы потеряла себя. Вроде Эммы, да? С обручальным кольцом на пальце — вот с этим, мне его только что вручил тогда Реджи за обедом в «Кафе ройял». Как на него это было похоже, что именно там — и удачно, и удобно поймать такси до Чаринг-Кросса. Он торопился на какую-то свою медицинскую болтологию. Ирландец он, конечно. Но иноверец. Отец его был епископ, с моим познакомился в Тринити-колледже. И вот, глядя на тот фонтан, мне вдруг показалось, что я попала в какое-то людское гнездовье, где одни отцы с матерями знают всех других матерей и отцов и откуда он всегда будет спешить еще на какое-то сборище, а там уговаривать знакомых со знакомыми объяснить другим знакомым, что он жутко занят, огребая деньги где ни попадя и достигая тех самых, своих собственных, высот. Я блуждала и блуждала по Лондону, в полном отчаянии. А теперь смотрела на воду фонтана и думала: «Господи, чем же я провинилась? И как мне от этого избавиться?» Хотя заметь себе, что Реджи был тогда совершеннейший красавец, теннисный чемпион и регбист университетской сборной. Когда я в первый раз увидела, как он мечется по теннисному корту, мне он показался ньюфаундлендом, который ловит бабочку на цветочной клумбе, и я захотела быть заодно бабочкой и клумбой. К тому же в ответ на мое предложение взять меня замуж он забыл согласиться, но зато поклялся показать мне весь мир. Я подумала про Японию и вишневый цвет, про рикш в Сингапуре, сезон в Париже, опасную охоту в Африке, Африку Моэма, Малайю и Яву Конрада — я тогда была от Конрада без ума. Потом оказалось, что Реджи, говоря «весь мир», имел в виду Лазурный берег, куда я с десяти лет ездила на май с отцом и матерью. Господи боже ты мой! Как я ненавидела этот чертов Лазурный берег! Подняла глаза и увидела рядом юношу, ронявшего слезы в фонтан, и подумала, а вдруг ты возьмешь меня замуж, если я попрошу.