Я отвернулся от дублинских крыш и сказал:
— Я помню, ты была как восковая.
Она вскочила и швырнула стакан с виски в камин, схватила меня за плечо и повернула к себе; пламя полыхнуло под стать ее голосу.
— А сам-то ты? Ты был бледен как мел, ты трясся, как мальчишка возле своей первой женщины, и я тебя за это любила: это ведь значило, что ты боишься себя и меня и злобишься на него — ты, добрый, достойный, надежный друг семьи, человек слова, верный приспешник, единственный, кого он удостоил доверия. Я была, говоришь ты, восковая — это потому, что знала, каково тебе дались последние четыре часа, как ты истязал себя вопросом, который вырвался у тебя, точно пробка из бутылки шампанского, едва ты прислонился к дверному косяку: «Ана! Как ты могла?» А мое согласие объяснялось очень просто: он был не только в доску пьян, он ополоумел, от запоя и усталости, его вконец извели наши многодневные споры и раздоры, страх за свою профессиональную репутацию в Дублине, которая из-за меня висела на волоске, и нестерпимая ненависть ко мне. Я рассказала тебе, как после обеда мы поднялись в мой номер, он бросил меня на постель — остались синяки на шее и у плеч, — выхватил мерзкий черный тупорылый револьвер, всегда бывший при нем на яхте — бог весть зачем, наверно, еще мальчишкой собрался отбиваться от пиратов, мятежного экипажа, акул и кашалотов, — показал мне два заряда в барабане: дескать, одна пуля для меня, другая для него, упер мне дуло в живот и заорал — теперь или никогда, так или никак, или будет по-моему, или стреляю. Выбирай!
Она успокоилась, вернулась к камину, оперлась на мраморную доску, поставила ногу в вышитой туфельке на решетку и покосилась на меня через плечо.
— Как ты знаешь из этого письма, я уступила ему. Отчасти.
— Отчасти? Что значит отчасти?
— Дай-ка мне письмо! Хотя нет, не нужно. Я его столько раз читала, что могу цитировать наизусть. У тебя там театрализованный обмен репликами: «Я: Отчасти? Что значит отчасти? Ты: Пообещала сказать тебе, когда ты вернешься в отель, что согласна, и просить тебя прийти. А там уж тебе решать, останешься или уйдешь. Я: Даже этого не надо было обещать. Ты: Тебе случалось иметь дело с полоумным, который сверлит тебе живот револьверным дулом? Он был вполне способен спустить курок».
Если бы я сказала ему: попробуй выстрели, он бы не поверил, что я это всерьез. Я тогда еще не прибрала его к рукам. Через пару месяцев в Ирландии мы с ним ехали, он вел машину и за что-то меня пилил. Пилил, пилил, пилил, как последний хам. Я крикнула, чтобы он прекратил, я то я выброшусь из машины. Он брезгливо хохотнул мне в лицо, я распахнула дверцу и выбросилась. Не очень ушиблась, скатилась по травянистой обочине в какой-то пруд. Он был в ужасе. Я снова села рядом с ним и велела ему ехать домой и помалкивать. И с тех пор взяла над ним верх. Но тогда, в Ницце, до этого было далеко. И было еще одно, о чем я тебе упомянула: я испытывала к нему неизъяснимую жалость, ведь брак — это связь труднорасторжимая, и даже у таких ни в чем не схожих людей, как мы с Реджи, могли быть общие светлые воспоминания. Наконец, было и такое, о чем я тебе не упоминала, а это было самое главное: от его ухода до твоего появления я решала, решала и решала, что для меня важнее и дороже всего в жизни; решила, что свобода и что выведешь меня к ней ты. Так оно и случилось. Я свободна, уж об этом я позаботилась, — закончила она с яростным нажимом, — с тех пор я всегда была свободна. Благодаря тебе.
— Благодаря мне? — недоуменно.
Она указала на мое письмо.
— Последние три строчки на четвертой странице.
Я прочел вслух:
«Когда ты сказала, что у тебя и Реджи есть общие светлые воспоминания, я хотел было уйти. Сокровенные отношения мужа и жены — дело все-таки очень темное. Я сказал, что мне, пожалуй, вовсе и не стоит помогать вам расходиться, что я просто обязан уйти. Ты тотчас схватила меня за руку и вскрикнула: „Не уходи ни в коем случае, вдруг он вернется!“»
Головня вывалилась из камина. Я подошел, нагнулся за щипцами, положил ее обратно. Присев на корточки, я попытался опять перенестись на тридцать с лишним лет назад, очутиться в той полуночной спальне, но память вдруг заглохла, как глохнет радио из-за технических неполадок или помех в эфире — и остаешься перед немым приемником. Молчание затягивалось.
— И что же было потом? — спросил я у тлеющих углей.
В голосе ее послышалась улыбка.
— Ты остался. Я отвела тебе круглый столик у окна с настольной лампой. Поставила бутылку ирландского виски. И даже была глуповато, по-супружески довольна, что догадалась позаимствовать у Реджи «Алка-селтсера» и что для тебя нашлось уютное креслице, обитое зеленым твидом. «Вот, — сказала я строго, — и давай-ка оба попробуем заснуть». Выключила ночник и ждала, глядя на потолочный отсвет твоей лампы. Ты разулся и посмотрел в окно между занавесями: я знала, что ты видишь, потому что сама все время подходила к окну, ожидаючи тебя. Высокие фонари вдоль пустынной Променад-дез-Англе. Зыблющееся море. В порту сигнальные огни на невидимых мачтах. Le phare [14]. Немного погодя ты прокрался в носках мимо изножия моей кровати — в ванную, запить пару таблеток «Алка-селтсера» холодной водой. На обратном пути приостановился. Я закрыла глаза.