— Иначе говоря, вы ее все время ревновали? Вот уж никогда бы не подумал. Еще это значит, что, если мы с Аной не поцелуемся, ревности у нас не убавится. А если я поцелуюсь с нею три раза, четыре или пять раз, то вы свихнетесь от ревности. Да ради же бога, не школьничайте. Вы и так счастливы с Аной, насколько это возможно.
Глядя на него, я переполнялся восторгом открытия такого простого, что я, должно быть, сделал его уже пятьдесят лет назад: я родился, прожил жизнь, живу следующую и, если бы мне выпало еще пять, прожил бы их все таким же законченным, неизлечимым, непробиваемым и страстным романтиком. Дерево растет и растет, оставаясь тем же самым деревом. Ничего не меняется. Я упивался этим представлением о себе и о ней, и мне нужно было его окончательное доказательство. Я объяснил это ему с таким жаром, что он сдался, и мы без труда устроили общую встречу у него в доме, расположенном, как изящно выражаются комиссионеры, стена в стену с моим.
Жара стояла несносная, и он запросто повел мою Ану прогуляться по садику, а я пригласил его Анадиону, прирожденного садовода, к себе, посоветоваться насчет моих ромнейских маков. Для пущего правдоподобия я выдумал, будто эти огромные белые цветы вызывают у меня аллергию.
Я стоял с нею в зарослях маков, головки которых возвышались фута на четыре над ее волосами массивом белых лепестков с две ее ладони каждый, чуть смятых, точно бумажные; запорошенную золотистой пыльцой сердцевину каждого цветка беспрерывно сосали пчелы и грабили осы — они круто, как вертолеты, спускались в золотое изобилие и тяжело взлетали, нагруженные нектаром. Стоял и слушал, как Ана с зятем о чем-то негромко переговаривались за оградой.
— Рассаду этих маков мне подарила ваша мать три года назад, — сказал я Анадионе и увидел ее глазами Лесли — желтоволосую, дотемна разрумяненную жарким летним солнцем, в расцвете властной, зрелой красоты; когда она отвернулась от меня, рассматривая маки, меня опять восхитил контраст между ее тонким профилем и плотно сбитым, неженственным телом. В юности она, по-видимому, казалась совсем непривлекательной, зато теперь стократ заслуживала, чтобы ее по-настоящему оценил опытный и чуткий мужчина.
От этих мыслей меня отвлек взрыв звонкого и простодушного смеха Аны, которому вторил басовитый хохоток Лесли. Анадиона со знанием дела распространялась о трех разновидностях калифорнийского мака, а я настороженно внимал полному молчанию, воцарившемуся по соседству. Чтобы понять, что там происходит, я попытался увести Анадиону от маков поближе к садовой стене, но она как раз пригнула один из самых роскошных цветков и, держа его на широкой ладони, густо осыпав запястье оранжевой пыльцой — признаюсь в своей слабости к сильным женским рукам, — говорила:
— По-моему, единственное спасение от вашей аллергии, Бобби, — это подыскать какой-нибудь антигистамин, понизить ваш биологический фон. Нет? — удивленно спросила она, когда я дернул головой в сторону ограды, за которой по-прежнему было тихо.
— Ну и перемазались же вы пыльцой, — поспешно сказал я. — Точно пчела со взятком.
Смеялась она превесело, и поразительно, до чего ее красил смех и до чего она становилась похожей на свою мать — правда, в чересчур укрупненном виде. Я перестал прислушиваться, глядя на нее.
— Оставайтесь тут! — попросил я. — Я хочу позвать их сюда, пусть посмотрят на маки.
И будто бы затем, чтобы позвать, взошел на приступочку, сделанную у садовой стены. Они стояли посреди лужайки, тесно обнявшись, губы слиты в поцелуе. Четыре раза поцеловались они, прежде чем я вернулся к Анадионе.
— Что такое случилось? — спросила она.
— Ваш муж целуется с вашей матерью!
Она рассмеялась, оборвала смех и уронила голову набок, тяжело и смущенно. В голосе ее прозвучала смертельная обида.
— Я думала, вы знаете, — сказала она. — Ана же его первая любовь. А ей только протяни губы — она своего не упустит.
Подобие действительности, в котором она жила, затрепетало, как марево. Я отошел, скрывая слезы озлобленья на себя, на то, что я еще не так молод, чтобы или заключить ее в объятия, или перескочить через стену и расправиться с той негодной изменницей. Я возвратился к ней и пролепетал ей на ухо приукрашенную правду, дрожа, точно юнец:
— Анадиона! Вы настоящая красавица. Неужели же…
Она изумленно воззрилась на меня. Потом ее широкая ладонь подняла мой подбородок, и наши губы соединились. Она поцеловала меня неуклюже, как пятнадцатилетняя девушка, — один раз, два, три, четыре раза. И разрыдалась, припав щекой к моей щеке…