Ох, уж эти песни! Они выдавали ее возраст с точностью до года, что ей, впрочем, было безразлично.
Это Ирвинг Берлин, война 1914–1918 года. Но она знала кое-что и посвежее: коронные номера Веры Линнз, например.
Знала песни сороковых и даже начала пятидесятых. Томми Дорси, Пола Уэстерна, Фрэнка Синатру, песенки из «Дружище Джои».
Уместные были слова в одном ее любимом шлягере: «ошалелый, одурелый, околдованный». «Сверхогорчен, сверхопечален, а также суперсексуален».
Но вот наряду со всем этим вздором ей нужен был квартет: она понимала настоящую музыку. Лежа при смерти, она снова и снова слушала на своем стереофоне жизнерадостный концерт Чимарозы для двух флейт с оркестром, а почти отмучившись, попросила Реджи, чтобы на заупокойной мессе ее проводили в могилу хоралом Баха. Как только она не противилась старческой вялости! Ей было невыносимо видеть, что Реджи сдает, выпивает лишнее перед обедом и за обедом, бормочет: «В Париж? Мы ведь уже бывали в Париже!» — или вдруг просыпается в своем кресле и говорит: «Я тут подсчитал, что за тридцать пять лет работы помог родиться двадцати тысячам тремстам пятидесяти трем младенцам», или: «Уинстон Черчилль однажды, едучи в поезде, сказал, что если слить все бренди, которое он выпил за свою жизнь, то вагон наполнится доверху, — и очень обозлился, когда его секретари в два счета доказали ему, что это преувеличение». Дважды мне случилось наблюдать со скрежетом зубовным, как он после обеда оседает в кресле, уронив голову на грудь, а она подходит и целует его в лоб. Ко всему, я вспоминал, что и у меня тоже была когда-то своя семейная жизнь.
С приездом юной прелестной американки стареющим супругам точно впрыснули свежую кровь. Ана тотчас составила себе «пятимесячный план» и весело объявила, что он будет выполнен к последней полуночи шестьдесят девятого года. Почти сразу отправились в Большое турне — Лондон, Париж, Венеция, Флоренция, Рим, Неаполь. Реджи поплыл в Неаполь, чтобы встретить нас в Санта-Лючии в бесподобном маленьком яхт-клубе для избранных, местечке самом живописном и самом нищенском на свете: островок, а вокруг него плавают в нефтяных разводах арбузные корки и дохлые собаки. Из его экипажа помню только студента-медика по фамилии Чокнис, который буйно резвился под стать фамилии; Реджи заверил меня потом, что он превосходный анестезиолог и отличный яхтсмен. Я, естественно, увидел в нем подобие молодого Лесли. Из Неаполя мы поплыли на Капри, в Порто-Веккио и в Ниццу, где Ана, Лалидж и я отправились в отель «Руайяль», а прочие остались ночевать на борту яхты.
— Изгоняем привидения? — счастливым голосом спросила у меня моя пожилая владычица, когда мы расписывались в книге для приезжих.
Июль я что-то подзабыл. В августе, помню, девицу привезли обратно в Дублин на Конскую выставку; потом она уехала к друзьям своих родителей в Шотландию — там ее и застигло двенадцатого открытие охоты на куропаток. Подстрелила она что-нибудь или нет, не знаю — в Штатах наверняка оказалось, что настреляла «уйму». Может быть, слепое восхищение Аны вызывало у меня ревность. Они были неразлучны. Они точно завораживали друг друга. Одна являла другой образ совершенства: младшая хотела бы стать такой, как старшая, а та некогда мечтала быть такой, как младшая. Я подозревал в девице особый талант лести; скажем прямо, так оно и было. Хуже того, потом обнаружилось, что она жестоко высмеивала Ану перед ее друзьями. Дряннушка. Я был рад, что она уехала в Шотландию, а оттуда в Лондон, встретиться с родителями. И раздосадован ее приездом в октябре — собственно, затем, чтобы поупражняться в верховой езде перед охотничьим сезоном, но якобы «на занятия»: то есть ее наконец уговорили извлечь скрипку из пыльного футляра и брать уроки у синьора Луки Полличе.
Лука! Он был предвестником решения, для которого, как я теперь полагаю, дал моей возлюбленной повод, хоть и ненароком: потаенного от всех, а может, и от самой себя решения о том, что ее время истекло, пора «выходить из игры». Он один воплощал ее мечту о собственном струнном квартете, мечту, на которой она, по словам Реджи, «сбрендила, как герцогиня». Никакие запросы и расспросы ни к чему не привели; он подвернулся мне случайно, когда однажды в сентябре я забрел под занавес на концерт в Королевском дублинском обществе: дотоле неизвестный мне даже по названию квартет исполнял в основном итальянскую музыку восемнадцатого века. В программе сообщалось, что отец первой скрипки, Луки Полличе, был альтистом в знаменитом квартете Флонзали, который мне посчастливилось несколько раз слышать в Лондоне в двадцатых годах. После концерта я прошел за кулисы, познакомиться и поблагодарить. В память об отце он согласился распить со мной коктейль-другой в баре своего отеля; мы очень понравились друг другу, и после третьего мартини он оттаял и разговорился. Ему было сорок три года, но в черных, гладко облегавших его круглую голову волосах лишь над ушами проглядывали полосочки седин. Он был егозлив, как мальчик. Американский гражданин, житель штата Нью-Джерси, ростом чуть выше пяти футов, жена его вконец допекла.