и пошёл стакан по кругу.
Пили молча, зло, до дна,
Будто впрямь кончина друга —
наша общая вина.
* * *
Тот чудак возле кромки прибоя
принимает за отзвук тоски
стоны чаек над тёмной водою.
Вот ведь — плачут почти по-людски.
Столько собственной боли и страсти
он вложил в этот жалобный крик,
что уже понимает отчасти
их нехитрый гортанный язык.
Всё пройдёт. И была ли причина
горевать? — Можно всё позабыть,
воркованием жить голубиным,
воробьиным чириканьем жить,
чтоб однажды в ночи, засыпая,
расквитавшись с нехитрой бедой,
вдруг услышать — всё так же рыдают,
плачут птицы над чёрной водой.
* * *
Когда сквозь это время как игла,
раздвинув черно-белые волокна,
жизнь проскользнёт, укутанная в кокон
стихов моих, и, краше чем была,
ранимая и влажная душа
протиснется, как бабочка, на волю,
расправленными крыльями шурша,
не зная унижения и боли,
мне будет абсолютно всё равно.
Ну а пока — грядущее темно.
И душно, и терпеть невмоготу
Спасительную эту тесноту.
* * *
Слух притупился и зренье слабеет.
Мёртвая мать не заплачет о сыне.
Я припадал к этой скудной равнине.
Знаю, что тело её леденеет.
Не различит погребального пенья,
не отвергает последних объятий.
Самое страшное — это понять и,
став сиротой, неприкаянной тенью,
всё же проститься, шепнуть: “Да святится
имя Твоё”. И, упрятав в ладони
злые глаза, повторить: “Да свершится
воля Твоя, если я её понял”.
* * *
Что видит младенец, внесённый во храм?
Лишь Господа лик в золотом ореоле.
А свечи всё ярче, чем ближе к Престолу,
к алтарным вратам и священным дарам.
Дрожат, расплываясь в слепое пятно…
Душа переполнена истинным светом
и так беззащитна. Но пламя от ветра
надёжно укрыто и ограждено
рукой материнской. О, благостный миг —
дитя в кружевной ослепительной пене.
И молится рядом, упав на колени,
слепая старуха и нищий старик.
* * *
Глухие вологодские места.
Разграбленная церковь без креста
над тёмною водою. А в реке
гнилое дно — топляк на топляке.
Кругом растёт железо из земли,
как будто здесь бои недавно шли,
как будто здесь вчера прошёл Мамай
и даже Бог покинул этот край.
Оставил, отвернулся, позабыл…
Гляжу на свежий хлам среди могил,
на пыльную дорогу в никуда
и нет во мне ни злости, ни стыда,
ни жалости — что было, то прошло,
сошло на нет, в Онегу утекло
и вспоминать, наверно, ни к чему.
Но страшно жить, привыкнув ко всему.