С утра, не раздвигая штор,
и телевизор не включая,
я видеть не хочу в упор
тебя, Страна моя родная.
Не потревожат сладкий сон
ночных парламентов дебаты.
Я отключаю телефон.
Я затыкаю уши ватой.
И, с полки сняв роман Дюма,
вновь забываю всё на свете.
Уж если мир сошёл с ума,
мне, за компанию, не светит.
* * *
Городу моему
не отойти ко сну –
всё-то ему не спится –
молча глядит во тьму…
Я ли не помяну
скомканные страницы,
Прочерк вместо судьбы?
Прочие, знали бы,
что им она пророчит.
Век бы её любил,
только не позабыл
пристально-злые волчьи
гаснущие зрачки
окон на дне реки…
Снова, как той ночью
смотрят, не узнают…
Ну а меня уют –
корчит…
* * *
Стою один на скудном пустыре,
пытаюсь память бедную согреть
и усмехаюсь мыслям невесёлым.
Былой костёр хочу разворошить,
но нет огня, а сверху порошит
тончайший снег февральского помола.
Возможно это вечности налёт,
он покрывает жизни переплёт,
как пыль. Коснись рукой и отразится
звезда ночная, впаянная в лёд,
горящая над новою страницей.
В Ялте
Море умирает возле мола,
делает ленивые зевки,
всё во время шторма раскололо,
а теперь шлифует черепки.
Изумрудным донышком бутылки
пробует прельстить и обмануть.
До чего бездонная копилка –
стоит только руку протянуть…
А усадьба светится в тумане
и горит над берегом костёр,
и стреляет чаек дядя Ваня
над вишнёвым садом трёх сестёр.
* * *
Прибывает вода в реке, подступает к дому.
Видно где-то в верховьях дождь, а над нами ясно.
Даже если ветер доносит раскаты грома, —
“Ничего, — говорю, — пронесёт стороной.
Не страшно”.
Я уже привык к этим низким слоистым далям.
Оттого, видать, простор не радует взгляда.
Я лицо подставляю первым тяжёлым каплям.
“Ничего, — говорю, — наверное, так и надо”.
Ай да ветер дунул. С крыши летит солома.
Убирают бельё хозяйки, закрыли ставни.
Прибывает вода, подступает вплотную к дому.
“Ничего, — говорю, — пройдёт. А жизнь и подавно”.
* * *
Вот город, в котором давным-давно
суша напоминает дно,
камень стен источает сырость.