Здесь каким-то чудом родился Бродский.
* * *
Всё вернулось на круги своя,
наполняясь пространством и светом.
Что ж не чувствую разницы я
между Ветхим и Новым Заветом?
Я и рад бы войти в “Интернет”
или Бродского петь по-латыни,
только нет во мне этого. Нет
до сих пор, и не будет отныне,
потому что последний мой лист
отшумел и чернеет по краю.
Потому что всю прежнюю жизнь
я с улыбкой уже вспоминаю.
* * *
Раскрывая глаза в солёной воде,
промывая, за неимением слёз,
этой мутной влагой, видишь везде
только муть и взвесь, и нельзя всерьёз
уповать на прозрачность. Вообще нельзя
ни на что уповать, ибо застит взор
эта муть и грязь, и нужна слеза
или море, чтоб смыть надоевший вздор.
Раскрывая глаза, рискуя прозреть,
здесь читай — “ослепнуть, как Гомер”,
понимаешь, что жизнь — это та же смерть,
но с обратным знаком. Хлябь и твердь
разделить ещё можно, но в небесах
всё едино. Стоит ли различать
первородный грех и смертельный страх,
чтобы время жизни качнулось вспять.
* * *
В матовых сумерках Летнего сада
неразличимы проталины веток.
Мне ничего в этой жизни не надо, —
даже спасительной лжи напоследок.
Если и грустен, так это лишь с виду.
Просто порой подбирается к горлу
глупый комок запоздалой обиды.
Вот и гитару любимую спёрли,
вот и зарплату опять задержали,
трубы текут, телефон отключили
за неуплату, и вздорожали
сферы услуг. Не услуги и были.
* * *
В море ночует птица.
Клонится день к закату.
Что ж мне опять не спится,
словно больничной ватой
разум мой обложили,
чтоб не метался сонный.
Как же мы прежде жили
в этом аду укромном?
Денег не накопили.
Счастье порастеряли.
Сколько на книгах пыли, —
словно в душе печали.
Видно и впрямь жестока
эта земная доля.
Бог с ним, что одиноко,
лишь бы опять в неволю.
* * *
Я где-то прочитал, что человек
из лабиринта выбраться на волю
способен, лишь придерживаясь свято
одной стены. Тогда, в конце концов,
он выйдет, как Тезей, на свежий воздух
к высоким звёздам, морю, кораблю…
Жаль, я всю жизнь мечусь и не внимаю
чужим советам. Впору поумнеть,
остепениться… Вот недавно встретил
приятеля в Таврическом, и он,
не видевший меня считай лет двадцать,
пытался разузнать, как поживаю.
Что ж — врать пришлось, придумать на ходу
карьеру журналиста, жизнь в Москве,
престижный брак с художницей… Что, кстати,
и правда было некогда со мной,
но только вперемешку. Для чего
я врал, как будто снова примеряя
иную жизнь, которая тесна?
И море знает, почему шумит,
и небо знает, для чего бездонно,
и ни одна звезда не говорит,