мне чуждо. Пусть кто-то осудит,
но я не умею иначе
любить. И любое прозренье
из области детского плача,
которому нет объясненья.
* * *
Спелая ветка спружинит под тяжестью птицы.
Вздрогнешь, застынешь, пытаясь припомнить названье
дерева, птицы, травы… Над лесною поляной
запах горячего мёда дрожит и клубится.
Гладишь рукою древесную грубую кожу,
в тёмной воде различаешь своё отраженье.
Как размывает морщины живое теченье.
Время пройдёт и, наверное, станешь моложе,
твёрже душою, постой здесь ещё без движенья.
Так получается — миф обрастает судьбою,
словно когда-то корою прекрасное тело.
А для другого, знать, время ещё не приспело.
Впрочем, для жизни и смерти годится любое.
Сетуем, злимся порой, но скорей по привычке.
Если чего и в избытке у нас, так простора.
Выйдешь на просеку к высоковольтным опорам —
кто его знает, в какой стороне электричка?
* * *
Весной на одичалом полустанке
среди платформ, гружённых всякой дрянью —
каким-то хламом, досками, щебёнкой,
я ощутил, что неспособность к пенью
заложена в любом, кто может петь.
И замолчал. И долго молча слушал
гудки, свистки, железа ржавый скрежет
и чей-то властный одинокий голос
из рупора. Кругом кипела жизнь,
пыхтела, напирала. Я был лишним.
Я отошёл в сторонку, на траве,
пропитанной мазутом, расстелил
газету и присел, обозревая
весь этот хаос. Я не торопился.
Мне, в общем, было некуда спешить.
Всегда и всюду я спешил уйти
в сторонку, поглядеть со стороны.
Оно верней, конечно. Ну а толку?
Хотя какой же толк, коль вдруг раздавят
и даже не заметят. Я хотел
остаться очевидцем. Но кто станет
прислушиваться к голосу, который
не в силах перекрыть победный рёв?
Да, не дано мне вас перекричать.
Но я люблю свой голос и сумею,
коль не дано свободу сохранить,
соорудить петлю для гибкой шеи.
Я погляжу на вас со стороны,
поскольку не терплю кровосмешенья,
кровопролитья… Крови не терплю.
Итак, была весна. Ещё она
не выбралась из первозданной грязи.
Была свобода. Даль была мутна,
Верней, туманна. За день я излазил
весь полустанок. Поездом ночным
я отбывал. Какие только сны
не снились мне на самой верхней полке,
покуда, притворяясь багажом,
матрасами укрывшись, я сквозь гром
колёсный различал порою только
унылые шаги проводников.
Я отъезжал. О, сколько городов
я повидал в то памятное лето.
Всего теперь и не припомнить. Где там.
Я путешествовал, а может быть, бежал
сам от себя. Но это и не важно.
Меня встречал обшарпанный вокзал,
как своего. О, жизни след протяжный!
Я путешествовал. Хоть это и смешно,
коль разобраться, так не всё ль равно,
в каком из городов СССРа
с тоской взирать на милиционера
или на памятник родному Ильичу,
да покупать какую-нибудь “Правду”?
Спасибо. Начитался. Не хочу.
Я путешествовал. Я совершал круиз
без денег, без билетов и без виз.
Я не имел в кармане ни гроша,
но, видно, тем-то жизнь и хороша,