Первые месяцы я работал в обществе одного лишь господина Кнайса — так звали облезлого человечка неопределенного возраста с взъерошенной головой — в канцелярии, как называлось большое темное помещение, где мы сидели. У единственного окна стоял за конторкой господин Кнайс; он распоряжался огромными фолиантами, заносил в них письма, платежи и тому подобное, не забывая между делом поглядывать в мою сторону, чтобы убедиться, что я тоже работаю.
В дальний угол, где я сидел на табурете, дневной свет проникал только в солнечную погоду. Остальное время я трудился в полутьме до боли в глазах, раскладывая письма, переписывая отчеты, отчищая и выправляя старые стальные перья, разрезая использованные конверты и скрепляя их в маленькие тетради для записей.
К работе я приступал в семь утра, а так как удобного поезда не было, мне приходилось вставать уже в пять часов. Наскоро проведя гребенкой по волосам, я проглатывал горячий кофе, который мать готовила для меня, как раньше для отца, совал в карман свой обед — колбасу и хлеб — и уходил. Неумытый, отупевший, как животное, с усталыми, заспанными глазами, которые поминутно закрывались сами собой, я рысью бежал через лес и поселок на станцию. Там уже, безмолвно поеживаясь от холода, ждали поезда рабочие. Поставив перед собой рюкзаки и глубоко засунув руки в карманы штанов, они сидели на скамьях или на земле — зал ожидания в это время был еще закрыт — и дремали. Я тоже выискивал защищенный от ветра уголок и устраивался подобным же образом. И лишь когда поезд уже пыхтел на пригорке, мы с трудом поднимались, пересекали железнодорожные пути и ждали посадки. Спертый воздух непроветренного вагона ударял мне в нос. Но я, не обращая на это внимания, высматривал себе местечко возле одного из спящих рабочих, усаживался и вытягивал ноги. Под равномерное покачивание и стук колес я вскоре погружался в дремоту. В вагоне никто не произносил ни слова, каждый хотел еще хоть на миг укрыться от начинавшегося дня. И так этот поезд нужды, желтея квадратами освещенных окон, с грохотом мчался сквозь ночной мрак и выплевывал нас в зиявшую пустоту городского вокзала.
Я приезжал гораздо раньше, чем требовалось. Полуприкрыв глаза, брел я по просыпавшимся улицам; кое-где уже снимали ставни с витрин, уборщицы возились у входов в гостиницы, метельщики улиц размахивали большими метлами. Время от времени по мостовой, свесив голову и не шевеля ушами, устало цокала копытами лошадь; на подгонявший ее кнут она, казалось, не обращала внимания, в повозке сидел угрюмый крестьянин, злобно взирая на окружающий мир. Наверно, пытался подсчитать, сколько заработает на овощах, которые вез на рынок.
Я усаживался на землю перед конторой и ждал, пока ровно в семь, пыхтя, поднимется по лестнице господин Кнайс, буркнет что-то в ответ на мое приветствие и отопрет дверь. Мой трудовой день начинался. Я смахивал пыль с мебели, проветривал комнаты и подметал пол. Лишь после этого я усаживался на свой табурет и принимался раскладывать письма, разгибать перья и резать бумагу.
Десятичасовая работа сделала меня тихим, вялым и унылым, от моих детских фантазий не осталось и следа, глаза от напряжения уставали. С утра, когда мать будила меня, и до вечера во мне горело одно желание: добраться до постели, уснуть и забыть про тяготы дня!
Тем не менее я не забывал главной своей цели, хотя она светила мне из тусклой дали и казалась еще менее достижимой, чем когда-либо прежде. Работу я выполнял тщательно и добросовестно, зная, что это единственный путь к тому, чтобы умилостивить своих начальников, побудив их, быть может, предоставить мне более интересное и ответственное дело. Я не упускал ни малейшего случая расположить их к себе. Если доктор Альт звал меня, я мчался к нему в кабинет, склонялся перед ним и смиренно ждал, пока он не заговорит. Если господин Кнайс отпускал насмешливые замечания по адресу одного из многих просителей, только что ушедшего с отказом, я одобрительно смеялся — достаточно громко, чтобы он меня слышал, но не настолько, чтобы мешать ему. В ответ он порой кривил рот над собственной остротой и искоса бросал мне благосклонный взгляд.