— Да вот через нашего полковника, — ответил я. — Он спросил меня, не ищу ли я работы.
Мать посмотрела на меня и улыбнулась.
— Ты должен там очень стараться! — заметила она.
Я почти не слушал ее. В мыслях я был уже далеко, на ночном марше во время маневров. Я начал рассказывать, и вокруг меня все было так просто, что и я отбросил свою витиеватость.
— Это было на маневрах, которые мы проводили, имея противником другое соединение. Снялись с бивуака вечером: нам нужно было еще до рассвета занять мост и подступы к нему на берегу реки. Шли всю ночь, а так как мы двигались по вражеской территории, нам строго запретили разговаривать и курить. Мы уже предыдущие ночи мало спали, и вполне понятно, что то один, то другой пытался подбодрить себя сигаретой. Курили, прикрывая огонек рукой, так что спереди ничего не было заметно. Во время короткой остановки два парня возле меня закурили, и вдруг мы услышали, что сзади кто-то скачет во весь опор. Не успели мы оглянуться, как прогремел знакомый голос нашего полковника, начальника школы:
«Черт знает что! Что за безобразие? Кто там курит?»
Можешь себе представить, с какой быстротой исчезли сигареты! Среди лежавших и сидевших как придется на земле людей полковник, конечно, не мог обнаружить виновных. Он подъехал к нам и еще раз грозно закричал:
«Я спрашиваю, кто курил? Кто эта скотина?»
Никто не шелохнулся, наступила глубокая тишина. Послышались торопливые шаги. Наш обер-лейтенант подбежал, отдал честь и отрапортовал.
Полковник напустился на него:
«Ну и сброд тут у вас, господин обер-лейтенант! Разве до вас не дошел приказ, запрещающий курение?»
«Так точно, дошел, господин полковник!»
«Почему же ваши люди курят? Вы что, не умеете поддержать порядок в части? Самое печальное, что этот трусливый негодяй даже не признался! Ну и солдат, черт бы его драл!»
Наш обер-лейтенант был человек суровый и неприступный. Его мы боялись больше всех на свете, даже больше полковника. Он никогда не выходил из себя; в ярости он понижал голос и говорил тихо и мягко, как девушка. Но в такие минуты мы боялись его еще пуще, может, потому, что тогда в нем уже не чувствовалось ничего человеческого. Вот и теперь он заговорил своим коварно обволакивающим голосом:
«Кто курил, пусть выйдет вперед!»
Само собой разумеется, что теперь и подавно никто не посмел проронить ни слова. Он подошел к нам вплотную и еще раз протянул:
«Кто-о?»
Его голос чуть не замирал от нежности.
Полковник, вероятно, понял, что положение создалось напряженное. Он заорал:
«Господин обер-лейтенант, завтра пришлите ко мне виновного, понятно? Мне надо сказать ему два слова!» — И ускакал в темноту.
Обер-лейтенант еще раза два безуспешно повторил свой вопрос. Потом приказал нам взять рюкзаки и построиться в две шеренги. И тут начался ад! «Лечь! Встать! Бегом! Равнение! На колено! Лечь! Встать! Лечь! Встать!» И так добрых полчаса. Пот струился по нашим лицам, одежда липла к телу. Несколько человек споткнулись и, упав, больше не поднялись. Мы разодрали себе руки, у многих из носа и рта текла кровь, так как они при команде «бегом» натыкались на ранцы бежавших впереди.
Через полчаса обер-лейтенант снова приказал нам построиться.
«Неужели и сейчас еще никто не знает, кто курил?»
Все молчали, и слышно было только тяжелое дыхание рекрутов да чья-то брань сквозь зубы.
«Тогда продолжим!» — любезным тоном сообщил обер-лейтенант.
Наш взводный подошел и тихо заговорил с ним.
«Нет, господин лейтенант, — воскликнул командир, — я буду продолжать хоть до утра. Остаток пути люди проделают бегом».
Тогда я вполголоса, но так, что мои соседи расслышали, прошептал:
«Я скажу, что это я!»
Никто не отозвался, но я почувствовал, что товарищи взглядами благодарят меня.
Когда я дошел в рассказе до этого места, мать на мгновение оставила работу, повернулась ко мне и сказала:
— Да, ты такой! Всегда за других, всегда за других! Вот ты какой у меня!
Я с удовольствием выслушал эту похвалу и не возражал. Всякая мать видит в своих детях только хорошее. Так и должно быть. Но я, собственно, вовсе не собирался жертвовать собой ради товарищей. Я все основательно взвесил и нашел, что этот поступок принесет мне только выгоду. Прежде всего я приобрету уважение товарищей. Они ведь знали, что я не курил. Когда я потом попаду к полковнику, наверно, я сумею намекнуть, что взял на себя чужую вину. К тому времени рассеется кошмар этой ночи, и при свете дня офицеры будут судить о деле спокойнее. Тогда я, конечно, и не подозревал, что мой поступок принесет мне значительную выгоду.