Они пялили глаза на странные одежды чукчей из выдубленных звериных шкур, на их обнаженные головы с выбритым теменем, их смуглые руки, неуклюжих женщин-туземок, убогую тундру, мрачные скалы, низкие шатры, теряющиеся в туманном сумраке.
— Эй, кобылка, беги к этой горе, чукчи складывают сюда своих мертвецов. Здесь мы в прошлом году нашли разрисованные мамонтовые бивни.
Это был молоденький кочегар, живой и предприимчивый. Он бежал к подножию Священной горы.
За ним бежали остальные. Гора подымалась над поселком, уныло и невыразительно зияя разрытыми боками. На вершине горы были камни, ямы и кусты. Сюда чукчи кладут раздетых мертвецов, не зарывая их в землю. Их растаскивают песцы и волки.
В голых, как высохшие змеи, ветвях надмогильного куста висел маленький чукотский идол. Обтертый руками желтый божок, веселый, как флюгарка. Он был выточен из моржового зуба и изображал плоское раскрашенное лицо. Привешенный к кусту на крепком нерпичьем ремне, он качался, поворачиваясь из стороны в сторону. Он крутился, глядя на пять сторон света (чукчи считают их пять, а не четыре), пять ветров, пять румбов мира.
Морж для береговых чукчей — конь для бедуина, олень для кочевника чаучу. Без моржа нельзя себе представить существование береговых. Моржовое мясо едят вареным, жареным, сырым, парным и, наконец, загнивающим. Из моржовых шкур делают лодки, крыши и стены для яранги, подошвы для мокассин, женские штаны, пояса и барабаны. Моржовые жилы служат нитками. Фабричные нитки и веревки не могут выдержать с ними конкуренции, когда, например, нужно подшить торбаза, чтобы они не разлезались от сырости, или скрепить парус. Из кишок моржа шьют прозрачные непромокаемые рубахи-дождевики.
Гребич пригласил меня поехать с ним поглядеть большие лежбища моржей у селения Инчаун, возле мыса Инцова. Гребич только что вернулся оттуда, и в тот же день мы с ним подружились и болтали, как старые приятели. Его товарищ Прокопов приехал вместе с ним и, пробыв в Уэллене всего один час, отправился вдоль берега в лодке к мысу Дежнева. По постановлению рика он будет теперь учительствовать в Наукане. Прежний науканский учитель остается в Уэллене на должности инструктора кооперации. Гребич работает учителем чукотской школы в Уэллене. Он же, кроме того, ведает метеорологической станцией, наблюдения которой раз в год отправляются во Владивосток.
После приезда Гребича я переселился из рика к нему в школу. И Гребич, и Прокопов — ленинградцы. Обоим по двадцать три года. Гребич рассказывал мне вчера вечером историю того, как они попали сюда. Он бубнил над моим ухом, пока я окончательно не заснул. Помню только о каких-то Тамаре и Леле и о том, что они с Прокоповым постановили в четыре года скопить себе из жалованья денег и тогда кончать вуз по техническому.
— Выписали даже по радио книги. Если в будущем году дойдет сюда пароход, получим физику Хвольсона и математику Жуковского, и тогда — барабань хоть сто лет… Считайте, я выколачиваю жалованье по ставке сельских учителей в полярных областях — сто восемьдесят рублей в месяц. Тратить здесь некуда. С осени только берешь аванс и покупаешь рублей на восемьсот вещей и продуктов на весь год в фактории. Таким образом, тысяча триста рублей остается в кармане. В четыре года — пять тысяч двести рублей. Вот вам и вуз!
Инчаунские лежбища находятся километрах в тридцати на запад от Уэллена, по дороге к мысу Нэтэк-кенгыщкуи (по-русски он называется Сердце-Камень). Чтобы поехать туда, нужна хорошая байдара. У Гребича есть крохотная байдарка, сшитая из одной шкуры, натянутой на деревянный остов. Но эта байдарка хороша только для прогулок по лагуне, до устья пыльгина — горла лагуны. Нужно особое, «шестое чувство» равновесия, чтобы плыть в такой байдаре. Я пробовал сесть в нее и сейчас же опрокинул. В байдарке Гребича приходится рассчитывать каждое движение, — нельзя даже повернуть головы. Если сунешь руку в карман за платком, надо сдвинуть все тело, чтобы восстановить центр тяжести.
Мы зашли в ярангу Хуатагина, который обещал дать свою байдару для поездки в Инчаун. Яранга была низко врыта в землю. Из черной дыры, обозначавшей вход в нее, выбежала смуглая и грязная чукчанка, сбивая гибкой длинной палкой снег, выпавший за ночь и застрявший в складках наружных шкур. Она была в раздутых и потертых меховых штанах, с непокрытой головой, в сапогах и в рукавицах. Это была Уакатваль — вторая жена Хуатагина. Она кормит грудью четырех детей. Старшему из ее младенцев десять лет, и он бегает с кожаной пращой по ветровому взморью, попадая в гагар, в горы и в облака. Хуаталин и Хиуэу были на охоте.