Выбрать главу

— Знаешь, о чем я сейчас подумала?

— Нет! — прокричал он в ответ.

— Все равно не скажу. Сам догадайся! — В ее голосе зазвучали задорные нотки. Она принялась чертить правой рукой по воздуху, выводя какие-то знаки, а потом без всяких объяснений продолжила свой путь, ни разу больше не оглянувшись, и вскоре скрылась за красным от вереска холмом. Парень ухватился за гриву лошади, готовясь еще раз переправиться через реку.

Сердце его по-прежнему бешено колотилось, и голос Сигрун Марии, веселый и смеющийся, звучал у него в ушах. Он до сих пор ощущал ее присутствие, чувствовал, как тепло узорчатого джемпера проникает внутрь и смешивается с радужной дымкой, окутавшей сердце, — вот так же лучи солнца смешиваются с росой. Когда он снова пересек реку и проехал несколько шагов по болотистой низине на другой стороне, он неожиданно увидел, что земля вокруг изменилась.

Это не была уже осенняя земля — золотисто-коричневая, серебристо-серая, выцветшая, бурая, — она была зеленой, ослепительно изумрудно-зеленой, вся в тончайшем, едва уловимом глянце вешних набухающих почек, словно в первые часы июньского утра, на зорьке. И от этой зеленой земли исходили удивительный мир и покой, вселяя в душу благоговение и предчувствие чего-то прекрасного и радостного.

С изумлением смотрел он вокруг, на расстилавшуюся перед ним новорожденную зеленую землю, которая, казалось, говорила с ним безмолвным и таинственным языком, успокаивая биение сердца и повторяя вновь и вновь:

— Это ты заставил меня изменить облик. Вы оба. Никому на свете не дано видеть меня такой, только тебе — только вам двоим, и больше никому.

3

Он ни с кем не поделился своим счастьем. Да и не смог бы о нем рассказать — разве выразишь все словами? Никто не должен был знать о том, что случилось у речного брода, даже мать. Даже она не сумела бы понять, что краски земли внезапно стали совсем иными, не поверила бы, что в осенний день земля вдруг оделась в тончайшую зеленую вуаль, словно на ранней зорьке с наступлением лета.

Не раз он просыпался среди ночи, дрожа от непонятного упоительного восторга, вглядывался в темноту и вместо сонного дыхания домашних слышал далекую музыку, рождавшуюся в его собственной душе. Глубокие нежные звуки, вздымаясь и опадая, как волны, уносили его на север, к реке, туда, где несколько дней назад на поросшем красным вереском холме стояла Сигрун Мария и махала ему на прощанье рукой. Тьма становилась душной, жгла как огонь. Он различал перед глазами зеленые искорки, чувствовал щекой прикосновение разрисованной розами косынки и вновь и вновь пытался разгадать смысл невидимых слов, которые она писала ему в воздухе. В тиши лунной ночи он наконец понял, что музыка, переполнявшая ему грудь и захватившая все его существо, — это музыка любви. Любовь пришла к нему в первый день осени, когда каждый лист прощается с летом, посылая ему последний благоуханный привет.

Заснул он только под утро, а когда встал, земля показалась ему еще зеленее прежнего.

Утром он ушел из дому один: надо, мол, сходить в горы взглянуть на ягнят — и целый день бродил по пустоши у подножия горы, вполголоса разговаривая сам с собой. Иногда он останавливался, поворачивался лицом к северу и что-то шептал.

День выдался тихий, светлый. В небе уже не было видно перелетных птиц — только хмурые соколы кочевали с утеса на утес. Трава поблекла, ложбины между кочками посеребрил иней — в мир пришла осень. А ему казалось, что все вокруг зеленеет, что воздух теплый, и, вдыхая его, он чувствовал нежный аромат, напоминающий запах таволги и гвоздики. От музыки, звучащей в сердце, на глаза то и дело навертывались слезы. Он благословлял травинки и мох, небо и дневной свет. Гладил горячими ладонями шершавую скалу и молил бога накормить и обогреть в холодную зиму крапивника, пролетающего внизу над дорогой, и куропатку, нахохлившуюся на уступе. Этот молчаливый неяркий осенний день совершенно преобразил его, сделал богатым и добрым, и он просил за всех, кто мал и слаб, кому нелегко приходится в жизни. Даже соколам он прощал их кровожадность и злобу, потому что зеленый мир его сердца, дышащий ароматом таволги и гвоздики, негромко звенящий, словно тонкоголосый струнный оркестр, требовал от него сочувствия всему живому, готовности в любую минуту прийти на помощь тому, кто в этом нуждается.

В сумерки он вернулся домой и, дождавшись, когда на севере вспыхнула первая звездочка, послал с нею привет Сигрун Марии.

— Люблю тебя, — шептал он северной звезде. — Твой до могилы.