— Бутузик мой родненький, — приговаривала она, лаская малыша, — крохотный-то он какой!
Муж ее, невысокий, плотный крепыш лет шестидесяти с лишком, громогласный, широколицый, бровастый, обветренный, производил на первый взгляд несколько устрашающее впечатление, но был добрейшим существом. Каждое утро, выходя на улицу, он неизменно крестился, и я уверен, что он всегда молился на ночь. В церковь он ходил только по большим праздникам, а по воскресеньям просто слушал богослужение по радио.
— Да перестаньте же, черт возьми, шуметь! — кричал он и стучал кулаком по столу, если во время передачи ему казалось, что в доме недостаточно тихо. Всякие роскошества были ему ненавистны — за исключением копченой баранины, оладий и нюхательного табака в умеренных дозах. Кофе он любил, но обычно ограничивался одной чашкой: надо экономить! Он работал — и все еще работает — подметальщиком улиц и мусорщиком, «штатным служащим Города», как он сам выражался, считая, что за такое счастье во времена кризиса и безработицы надо благодарить бога.
— Они знают, что я голосую правильно! — важно сообщал он, угощая меня нюхательным табаком.
На днях я издалека видел его, и меня поразило, как мало он изменился. Его кряжистая фигура упрямо двигалась сквозь вьюгу, словно споря с ней: «Вытворяй что хочешь, а я, покуда жив, буду идти!»
Сыну их, Вильхьяульмюру — его обычно называли Вилли или Хьялли, — было тогда, в 1940 году, двадцать четыре года. Тонкий, узколицый, с черными бровями и ресницами, прилизанными волосами и маленькими руками, он, на мой взгляд, не походил ни на родителей, ни на сестру. Изредка он бывал весел, но большей частью угрюм и хмур, робок и боязлив, словно лесной человек[68], либо как-то неприятно тих и застенчив, словно просил прощения за то, что вообще существует. Случались недели, когда он бывал на общественных работах, которые устраивались для безработных, но в промежутках заняться ему было нечем, и он торчал дома либо околачивался в гавани в надежде на случайный заработок, слонялся по городу, болтал со знакомыми, курил дешевые сигареты, постоянно удирал вечерами из дому и возвращался навеселе, а то и вдрызг пьяный; частенько его приводили или даже приносили задастые полицейские. Человек без работы и денег, сам он мог купить водку в редчайших случаях, но тем не менее ему удавалось надираться каждое воскресенье и обычно также в середине недели. Он был женат и жил в соседней со мной комнате, тоже мансардной. Жена, тщедушная и довольно некрасивая, была родом откуда-то с Сюдюрнеса. У них рос сын, голубоглазый карапуз с мягким пушком на голове, ему шел третий год. Иногда он — всегда между завтраком и обедом или между обедом и ужином — настойчиво просился к бабушке, но мать не отпускала его и время от времени шикала: «Тс-с, сиди с мамой». Однако, когда ей приходилось обихаживать страдающего от жестокого похмелья Вильхьяульмюра, мальчуган мог беспрепятственно отправиться к бабушке. Он крутился вокруг нее, задавал бесчисленные вопросы или же сидел у нее на коленях, что-то напевая. Старуха умилялась:
— Крохотный-то какой!
Дочери их, Маульфридюр — обычно ее звали сокращенно Фридой, а иногда Маддой, — было лет восемнадцать-девятнадцать. Полная копия отца — широколицая, крупнозубая, коренастая, шумливая, — она, когда входила в раж, ругалась как извозчик. Работала она на каком-то заводике, кажется мыловаренном, а каждый субботний вечер ходила на танцы, и глубокой ночью у парадной или внизу на лестнице слышался шепот и смех: это она прощалась с кавалерами, которые во что бы то ни стало хотели подняться к ней или увести ее с собой — показать, как они живут.
— Из-за меня сегодня ночью трое подрались, и двое из них на полу лежать остались, — говорила она невестке в Новый год.
В начале марта состоялась ее помолвка. Жених оказался маленьким человечком с узкой грудью и покатыми плечами, но поразительно волосатым.
— Мать моя родная, какой же ты крохотный, Боуи! — воскликнула она, когда они с женихом обменялись кольцами. — Не больше лапы Руниного мужа! (Имя Руны, ее замужней сестры, жившей в Сандгерди, мне часто доводилось слышать в этом доме, но я никогда ее не видел.)
В будни старуха вставала ни свет ни заря. Ко времени, когда муж вылезал из постели и, шумно сопя, облачался в латаный-перелатаный нанковый костюм, она обычно успевала приготовить бутерброды, наполнить термос молоком, разведенным водой, и ставила на огонь кофейник. Муж напоминал, что необходимо экономить кофе, обвинял ее в безумной расточительности, ругал за опасную страсть к роскоши в трудные времена.
68
Лесными людьми в древней Исландии называли объявленных вне закона: они скрывались в лесах и прочих ненаселенных местах.