— Ничего вам не сделается, если и молоко с водой попьете! — Затем он выпивал чашку «чернил», съедал бутерброд, велел будить Фриду, брал сверток с едой, с шумом спускался по лестнице и, открыв входную дверь, осенял себя крестным знамением. Штатный служащий Города!
Маульфридюр просыпалась долго: полуночница пр натуре, она вставала с мучениями.
— Мадда! Мадда! — звала старуха. — Я уже налила тебе! Мадда! Мадда! Ну вставай же, кофе стынет! — Постепенно она теряла терпение, голос начинал дрожать. — Мадда! Мадда! На работу опоздаешь, на работу опоздаешь!
Наконец слышался протяжный зевок. Маульфридюр просила мать замолкнуть и принималась жаловаться: кофе холодный, а хлеб такой, что и есть не хочется. Мало-помалу она окончательно стряхивала с себя сон и, восклицая: «Господи!», поспешно одевалась. При этом обнаруживалось, что на одном чулке дырка, а юбка лопнула по шву. Куда девалась ее губная помада? Кто взял ее платок? Этот мальчишка, этот разбойник, все он рвет и портит! Никаких нервов не хватит!
Когда она уходила, старуха убирала в комнатах, мыла полы и лестницу, тихо разговаривая сама с собой. Иногда она перечисляла, что ей надо сделать за день, иногда беседовала с давно умершими родственниками, особенно с отцом и двумя дочерьми, Сольвейг и Гвюдлёйг, но всего чаще говорила «Такие вот дела» или «Жизнь наша — не мед». А с конца марта стала повторяться фраза «Только бы не в подвал».
Обычно она подавала в постель сыну с невесткой кофе, а мальчику молоко. Вильхьяульмюру кофе не нравился.
— Помои! — сердито говорил он, а невестка шумно втягивала воздух и, едва старуха закрывала за собой дверь, бурчала:
— Для нас он жидковат!
Меря поражала старухина активность и выносливость. Она ни секунды не была без дела, разве что когда ласкала малыша или начинала задыхаться от волнения. Готовила на всю семью. В любую погоду таскалась в магазины за молоком, хлебом и рыбой. Стирала, убирала, штопала, шила, хотя сама не могла вдеть нитку в иголку и просила об этом других, чаще всего мужа. Дочь ленилась помогать ей по вечерам, когда была дома, а невестка, казалось, всеми силами избегала общения с ней, кроме как за едой. Старуха была у них все равно что служанка, скорее, даже рабыня, я никогда не слышал, чтобы ей сказали хоть одно ласковое слово, спросили, не устала ли она, поблагодарили за труды и заботу. Зато ее без конца подгоняли, упрекали, что она медлительна, неаккуратна. Ее винили и в расточительности, и в прижимистости, и в том, что она покупает слишком много продуктов, и в том, что покупает их слишком мало, и в том, что плохо варит кашу, плохо моет полы, не экономит дорогое мыло и стиральный порошок. Она постоянно находилась как бы под перекрестным огнем: мужу хотелось одного, а детям подавай другое. В семье редко говорили тихо и спокойно, все непрестанно спорили, ругались, грызлись и собачились. Особенно яростные перебранки возникали по воскресеньям, когда даже в разговоре о погоде могла возникнуть ссора. А какие скандалы разгорались из-за того, что кто-то хотел читать «Моргюнбладид» весь день, или же из-за радио: одним оно было интересно, другим мешало. Маульфридюр называла богослужения по радио «пасторской жвачкой» и «занудными псалмопениями», а отец ее отзывался о танцевальной музыке как о «кошачьих концертах» и «воплях».
— Да выключите вы к чертовой матери это свинство, я спать хочу! — кричал он.
Правда, в двух пунктах они были единодушны: что нет ничего хуже так называемых симфоний и что песня Студиозуса о Магге и Маунги — отличная штука.
Причиной самых остервенелых ссор был Вильхьяульмюр, безработный пьяница. Старуха, когда не задыхалась от волнения, брала его под защиту. Конечно, кое в чем он виноват, говорила она, но не во всем. Кризис — не его вина. Война — тоже. Будь у Хьялли постоянная работа, да притом чистая, скажем на заводе, то, она убеждена, он бы бросил пить, кормил и себя, и семью, не швырял денег на ветер, в общество трезвости вступил.
— Безработица, — говорила она, задыхаясь, — разве он в ней виноват? — Она точно знает, что ее Хьялли честно пытается найти работу. Так как же можно винить беднягу в лени?
— Он бездельник, а ты покрываешь его! — кричал ее муж и ругал сына на чем свет стоит, обзывая и идиотом, и тряпкой, а приятелей его — пропойцами и паразитами. Кто виноват, что полиции раз за разом приходится волочить его домой, словно куль? Кто виноват, что он напивается как свинья, когда дорвется до водки? — Не знаю, в кого он такой уродился, в моем роду пьяниц не было, — говорил старик и безбожно ругался. Если б сын захотел, то при всей безработице и кризисе мог бы заработать на еду да на одежду. Экономить надо, экономить, а не хлестать водку, курить и дуть кофе точно воду. Бросить надо к черту всех этих дружков — шалопаев и алкоголиков, поладить с хорошими людьми и предложить им свои услуги — если придется, за небольшие деньги. А требовать высокое жалованье — от этого всем плохо: и рабочим, и хозяевам. Короче говоря, отца надо слушать, и тогда, кто знает, он, может быть, даже станет… да, штатным служащим Города!