— Как в доме все слышно.
Молчание.
— Каждый звук.
Она вздыхает.
— Я… ты… я тебе сейчас шоколада найду.
В полумраке я вижу, что она шевелится, оправляет одежду.
— Включить свет?
— Не сейчас. Чуть позже.
Нам можно было целоваться, можно было обниматься, можно было лежать вместе и ощущать сквозь ткань самые потаенные места наших тел, нам можно было все — но нам нельзя было соединиться.
Нельзя!
Мы томились от жажды у бьющего источника, но вместо того, чтобы утолить ее, мы принялись грызть шоколад. (Быть может, вода превратится в желчь в устах твоих, если дерзнешь пить до того, как добудешь чашу!) Мы уже стояли у незапертых ворот сада, играющего тысячью красок, видели розы, ощущали аромат, но в следующий миг повернули обратно — и стали разглядывать мой гербарий, поблекшие и увядшие цветы. (Если ты беспечно, не думая о последствиях, войдешь в этот сад, то он, возможно, превратится в чертополох и терновник, а скорее всего, в тесный подвал, где в каждом углу притаилась бедность. Ты молод, тебе придется подождать!)
И я сказал:
— Нам придется подождать.
Она промолчала.
— Нельзя.
Она вздохнула.
— Нельзя. — «Пока мы не поженимся», хотел сказать я, но губы не смогли произнести эти слова.
Кристин встала.
— Послушай, — прошептала она. — Мы когда поженимся?
Я не мог выговорить ни слова.
— Когда у нас будут деньги, — выжал я наконец из себя.
Она задумалась, сидя на краю кушетки, вложила свою маленькую руку в мою и уставилась в пространство.
— Ты собираешься всю жизнь быть журналистом?
— Не знаю. Во всяком случае, до лета.
Мы снова дышали нормально. Мне показалось, еще рано говорить Кристин, что я задумал: попытать летом счастья — наняться на траулер, промышляющий селедку, хотя в Дьюпифьёрдюре я никогда рыбаком не работал и жутко страдал от морской болезни, совсем как Йоун Гвюдйоунссон из Флоуи. Если повезет, я вернусь с туго набитым кошельком. Тогда я смогу…
Палец Кристин шевельнулся в моей ладони.
— Послушай, когда мы объявим о помолвке? — шепотом спросила она.
— Когда у нас будут деньги, — повторил я и добавил: — Скоро.
Я твердо решил бросить вызов морской болезни и наняться на какую-нибудь посудину. Если повезет…
Ее рука выскользнула из моей ладони.
— Зажги свет.
Так прошло несколько вечеров. Потом стало иначе. Разумеется, мы по-прежнему запирали дверь, но свет гасить перестали. За стенкой — бушевали соседи, на улице ярился пронизывающий зюйд-вест, рвал антенну и завывал под стрехой и у фронтона. Я не стал читать Кристин стихи наших замечательных поэтов, ботаника тоже не влекла меня: что такое засушенный лютик, наклеенный на бумагу, по сравнению с садом, играющим тысячью красок? Поначалу мы почти не говорили. Волосы Кристин, мягкие, золотистые, касались моей щеки, но всякий раз, когда мне хотелось встать и потушить свет, что-то невидимое останавливало меня. Соседи за стеной ссорились все громче. Теперь на повестке дня был Вильхьяульмюр.
— Ни на что ты не годен!
— Кто дал тебе табак?
— Заткнись!
— Если бы у него была постоянная работа…
— Тряпка он! — орал старик. — Тряпка, и ничего больше! Самая последняя тряпка!
Кристин прислушалась.
— Ну и грызня!
— Я бы не сказал.
— Что же это тогда такое?
— Дурная привычка.
— Что они, собственно, за люди?
— Хорошие.
— Почему же они так шумят? Почему всегда собачатся?
— Им тяжело приходится. Бедность…
Маульфридюр презрительно хмыкнула. Старик стукнул кулаком по столу. Старуха забубнила что-то, но ветер заглушил ее слова. Потом я услышал, что Вильхьяульмюр, не прощаясь с женой, кинулся вон из комнаты, сбежал по лестнице, хлопнул дверью и скрылся в круговерти, явно без пальто. Куда он направился, я не знал, но был уверен, что вернется он очень поздно и напившись. Меня ждала бессонная ночь.
Кристин сказала, что знает девушку, которая иногда по вечерам ходит в «Борг» с парнями, а родителям говорит, будто ночевала у подруги или у родственницы. Мамаша у этой девицы страшно набожная.
Бедняга Вильхьяульмюр, подумал я.
— Хорошо бы как-нибудь сходить в «Борг». Потанцевали бы.
— Я не танцую.