Она сидела опустив голову, красная и нахмуренная.
Голоса, звучавшие в моих ушах, умолкли, странные призрачные образы отступили перед загадкой из загадок — девушкой, которая когда-нибудь станет моей женой. Я сел рядом на диван. На ней была синяя кофта, грудь поднималась и опускалась, как морские волны. Я снова заговорил о духоте в зале, о том, как меня одолел сон. Кристин никак не реагировала, не сводила глаз с перчатки.
— Лучше я домой пойду!
Я попросил ее посидеть еще немножко. Никогда я больше не засну…
— Можешь не провожать меня!
— Почему?
— У тебя ведь времени нет!
— Что?
— Ты же все думаешь! А я глупая и скучная!
Боже мой, что я наделал, что натворил! Я смотрел, как она все тянет и тянет свои перчатки, и не знал, что мне делать, если она запретит провожать ее.
— Ты меня не любишь!
— Дилли…
— Ты только их любишь — книжки свои!
Что ей ответить? Она застегнула одну пуговицу, вторую, остановилась, сцепила пальцы. Похоже, вдруг успокоилась. Подняла на меня взгляд — такой взгляд, что я отважился взять ее за руку.
— Ты меня… ты меня хоть капельку любишь?
Капельку? Я вновь обрел дар речи, стал что-то шептать ей, просить прощения.
— Чудак ты противный! Не представляешь, как мне на нервы действует, когда ты не отвечаешь и как пень молчишь!
И мы помирились. При каждом поцелуе мы дрожали так, как дрожали в один морозный вечер минувшей зимой, когда клялись друг другу в любви до гробовой доски, долгое время мы почти лежали на диване, но свет не погасили… нет, не погасили. За стенкой снова послышался кашель жены Вильхьяульмюра, Маульфридюр, улегшись в кровать, завела тихий разговор с матерью, старик захрапел.
— Когда мы поженимся, — сказал я, — будем по вечерам пить кофе и есть оладьи.
— Мне хочется чему-нибудь выучиться. Хочется, чтобы из меня что-нибудь вышло.
— Я мог бы немножко поучить тебя английскому и датскому.
— Хорошо. Но…
Волосы ее, золотистые и мягкие, издавали удивительный аромат. Никогда я раньше не замечал, какие у нее красивые уши.
— Мне хочется выучиться играть на чем-нибудь. Например, на гитаре.
— Я подарю тебе гитару, если летом наймусь на траулер селедку ловить и мне повезет.
— Ты? На траулер?
Она насмешливо посмотрела на меня.
— Шутишь?
— Нет, серьезно. Такой у меня план.
Кристин задумалась, покачала головой. Если я отправлюсь за селедкой, она с тоски умрет. Потом, я и комнату снял, так что придется за лето платить, даже если меня в городе не будет. Не выкину же я вещи на улицу — комод, диван, стол, книги. На хранение? Тогда надо, чтобы место хорошее было, а то вещи попортятся. А что, если мне не повезет, и я ничего не заработаю?
— Ты бы лучше потребовал прибавки или подыскал себе другое место. А селедку ловить — это не должность!
Я не хотел молчать как пень.
— Да, — пробормотал я, — это не должность.
Кристин вновь принялась разглядывать свои перчатки. Папа иногда сращивает: когда она собирается привести меня домой, дать им поглядеть на журналиста? Он сегодня говорил, что, наверное, мог бы кое-что для меня сделать, если я вступлю в партию. Он там в верхи вхож.
Я забеспокоился.
— Вступить в партию? В Народную партию? Нет, политика — это не для меня.
— Папа ведь тебе добра желает.
— Согласен.
— Тебе надо поскорее прийти к нам. Когда, по-твоему, ты сможешь купить новый костюм?
Я уклонился от прямого ответа.
— Видишь ли, когда я расплачиваюсь за еду и за комнату, у меня остается совсем немного…
— А как насчет радио? — перебила она. — Папа говорит, ты по радио должен выступать.
— О чем?
— О чем угодно. О чем хочешь! Папа говорит, там здорово платят, и реклама получается отличная. Ты должен выступать по радио, как другие журналисты, загребать деньги и стать знаменитым. Один журналист на этой неделе говорил по радио, долго-долго гундосил что-то — вроде бы о народной культуре. А ты ведь не гнусавый, не картавый, не шепелявый, голос у тебя для радио прекрасный!
Она подбадривала меня до тех пор, пока я сам вдруг не услышал, что говорю:
— Ладно, попробую написать для радио, не знаю только, примут ли.
— Да что ты! С руками оторвут! Кстати, сколько времени?
Я посмотрел на часы.
— Половина первого.
— Боже! А я обещала маме вернуться сегодня пораньше! — Она вскочила. — Милый, если пойдешь меня провожать, сотри с лица помаду!
Ночь стояла тихая, но было облачно и сыро, вот-вот мог пойти дождь или мокрый снег. Едва я попрощался с Кристин, как загадки человеческой жизни вновь завладели моими мыслями, странный голос без конца спрашивал меня, кто я такой, а другой голос непрерывно шептал: болван, размазня, трус! Я почувствовал, что, если сейчас лягу, мне будет не уснуть. В редакции «Светоча» лежала забытая мною книжка с намалеванным на обложке негодяем, и я отправился за ней — в надежде, что она окажется хорошим снотворным.