— За тебя, Палли! — сказал он вполголоса.
— За тебя, Мюнди! — прошептал я.
— Забыть — и не говорить о них никогда.
— Да.
— Плохо только в аду, — сказал он, — а нас нечего жалеть!
— Верно.
— Ну как, разбирает? — спросил он, когда тихая танцевальная мелодия наполнила зал. Не знаю, что это было — приемник или патефон. — Давай чокнемся!
По телу разлилось приятное тепло, словно я попал в объятия самого солнца. Мне чудилось, будто мы дома, в Дьюпифьёрдюре. Я вспомнил, как Мюнди запускал змея и ловил подкаменщиков, а он — как я катался на стареньком велосипеде и играл на двухрядной губной гармошке — подарке покойной бабушки на рождество, прекрасный инструмент.
— Помнишь, ты потерял ее, а я нашел!
Не успели мы оглянуться, как оба, улегшись на стол, принялись соревноваться, кто больше вспомнит из наших общих детских похождений. Говорили о походах за моллюсками, о том, как лазили по рифам, разглядывая диковинные гнезда редких птиц, о волнорезе, о свечении моря, о славных битвах на мечах из толстых водорослей, о том, как гребли лунными ночами на пароме с сильной течью. Я видел берег Дьюпифьёрдюра в отлив, то каменистый, то песчаный, видел чаек, крачек и сорок, мог чуть ли не коснуться морских желудей на камнях, чувствовал бодрящий соленый запах водорослей. Этот берег, наверное, заслужил, чтобы мы выпили за него, а потом и за родных — храни их господь! — за дома, сараи и амбары, за лодки, сушилки для рыбы, причалы, огороды, заборы и веревки для белья. Не забыли мы и острого на язык умельца кузнеца.
— За Йоуакима! — хором закричали мы. — За нашего Йоуакима! Помнишь, сколько инструментов было у него в мастерской? А как он спешил с утра до вечера, как метался от дома к дому, будто очумелый, как говорил сам с собой, курил, пыхтел трубкой, напевал и ругался? А жена-то его, Вильборг, или просто Вилла, помнишь, как она, подмигнув, наклоняла голову и оттягивала ухо, когда доктор Гисли приходил проверить у нее слух, достать из уха червей или вытащить рыбу?
Мы смеялись над женой Йоуакима, над тварями земными и водными, которые каким-то сверхъестественным образом заползают к ней в уши в самое темное время ночи, когда муж вовсю трудится в мастерской над разными диковинными вещицами, непрестанно экспериментируя. Мы, конечно, не забыли и о том, что жена Йоуакима всегда была очень добра к детям, порой подзывала нас к дверям, угощая сладостями или горячим хворостом, трепала нас по вихрам и страшным голосом просила остерегаться мерзких червей и насекомых. Эта женщина вполне заслужила, чтобы мы не просто выпили за ее здоровье, а осушили по полной чарке. Мюнди налил еще и больше не прятал бутылку, а, наоборот, высоко подняв ее, лил, как из кофейника.
— За тебя, Палли! Ну как, проняло?
Мне казалось, я ни в одном глазу, разве что самую малость, но в то же время в душе у меня взошло какое-то волшебное солнце, рассеяв мрак, согрев меня и вдохнув жизнь.
— За тебя, Мюнди! — ответил я и благодарно посмотрел на раскрасневшееся лицо друга детства. В самом деле, я и не предполагал, что так крепко люблю этого человека. Так люблю, что уже не в силах молчать об этом. И я начал перечислять его добродетели — как он еще мальчиком всегда был готов прийти на помощь, каким верным другом он был и каким добрым, как раздаривал свои самые красивые раковины, учил шалопаев вроде меня запускать змея.
Мюнди слушать не хотел похвал по своему адресу, а заверял меня в преданности и превозносил мои достижения на выпускных экзаменах в Дьюпифьёрдюре.
— Башковитый ты парень, Палли, — говорил он. — Чертовски башковитый!
Я хотел было как-нибудь умалить свои достоинства, но он добавил:
— Да ты ведь и в люди выбился!
— Как это?
— Ты же стал журналистом?
Сперва я подумал, что Мюнди дурачит меня, но он был совершенно серьезен.
— Ну-у, — промычал я и без приглашения отхлебнул из рюмки. — Ты когда-нибудь читал «Светоч»?
— А на черта мне читать! Мы на посудине не держим ни книг, ни газет!
Он отвел глаза, шумно откашлялся и сказал: мол, Гунна корила его как-то, что он всего-навсего рыболов. Он же мне сказал, как она обозвала его на прощание — раззявой!
— Не принимай близко к сердцу, постарайся забыть ее.
Я утешал и подбадривал его, пытаясь вырвать из леденящих объятий действительности, согреть в лучах волшебного солнца, которое благодаря ему же взошло в углу этого маленького кафе.
— Ты только подумай, как мала Земля и люди на ней, — продолжал я. — Земля — это пылинка, Мюнди, пылинка в бесконечной Вселенной. Да и жизнь наша очень коротка, и вообще все относительно, даже измена.