Кому-то ведь надо плавать…
Пока голос на хорах после поминовения молился за погибших, я прощался с моим другом, благодаря его за то время, когда мы были вместе, за его бескорыстие и веселость, за давно прошедшие весенние дни дома, в Дьюпифьёрдюре, за походы по берегу в отлив, за подаренные ракушки и воздушных змеев.
Прощай, Мюнди, думал я, представляя себе безмолвное фото. Прощай.
Потом звучали псалмы, и под сводами отдавалась неясная траурная мелодия, я смотрел на свет и запрестольный образ. Крупный град застучал под окном собора, когда ближайшие родственники погибших — дети, мужчины и женщины — встали и медленно потянулись к дверям. Некоторые плакали. Одни, казалось, смотрели куда-то вдаль, другие просто опустили голову. Я знал, что родители Мюнди, его братья и сестры сейчас далеко, но мои глаза невольно искали хоть кого-нибудь из Дьюпифьёрдюра. Не помню, нашел ли я земляков, но зато мой взгляд натолкнулся на щеку, которая показалась мне знакомой: чуть похудевшая девичья щека, черные волосы, выпуклый лоб, темные брови. Девушка вела рыжего мальчика и невысокую женщину средних лет, очевидно свою мать. Опустив головы, они, как и другие скорбящие, медленно прошли мимо последней скамьи. Никто из них будто и не мог заплакать в присутствии чужих людей.
Через полчаса, держа перед собой газету, я вновь всматривался в фотографии на первой странице, особенно в Хельги Бьёрднссона, моториста. Мне вспомнилось, что Мюнди тепло отзывался о нем, когда мы однажды темным вечером пробовали залить наше горе. Вспомнилось, что та молодая девушка что-то сказала о своем отце: мол, мотористы на траулерах не хозяева своей судьбы.
Ее звали Хильдюр.
Хильдюр Хельгадоухтир, дочь того самого Хельги Бьёрднссона, моториста.
Как-то тихим зимним днем 1940 года она постучалась ко мне и попросила сочинить стихотворение на юбилей ее дедушки. Сегодня у нее горе. Ее отец лежит на морском дне, как и многие из тех моряков, что, бросив вызов ужасам войны, доставляли в Англию рыбу.
— «Ты выдержал экзамен по исландской словесности?» — передразнил Стейндоур Гвюдбрандссон, скорчив такую мину, будто ничего не знал. — Когда ты произносишь этот сакраментальный вопрос, то каждый раз превращаешься в этакую смешную помесь озабоченной деятельницы Армии спасения и занудного учителя, сидящего на собрании молодежной организации. Почему не сказать проще: «Ты закончил отделение скандинавской филологии?» Зачем говорить языком старого устава? А вообще-то мне спешить некуда, сдам экзамен, когда захочу, заставлю себя вымучить длинный-предлинный трактат о каком-нибудь рифмоплете семнадцатого века, наверняка съеденном вшами, и получу диплом, подтверждающий, что духовная кастрация произведена. Интересно, а ты… может, ты уже прошел этот этап?
Я понял, что он пребывал в хорошем расположении духа, несмотря на ворчливый тон и опущенные уголки рта, правда, для меня было непривычно, что он отпустил черные усы и время от времени изящно поглаживал их пальцами. Ответил я не сразу, а посмотрел в окно на сад за рестораном «Скаулинн», где на голых ветках висели тяжелые капли дождя, холодные капли мартовской оттепели, а землю покрывал грязный лед и талый снег.
— Ты прекрасно знаешь, я давно бросил учебу.
— Я прекрасно знаю, что одно время ты ссылался на безденежье, впрочем, ты мастер на отговорки. На что сейчас пожалуешься? Какие оправдания подыщешь сегодня, когда у всех денег до черта?
Мне вовсе не хотелось изливать перед ним свои чувства, которые я и сам едва понимал, рассказывать об узле, который я уже не раз безуспешно пытался распутать. Мне стало не по себе. Я отвернулся, опять посмотрел в окно и сказал каплям дождя, что больше не думаю об экзаменах.