Ну, скажем…
Безупречной.
Когда я увидел ее впервые, мне показалось, что ей лет сорок. Она была привлекательна, но нельзя сказать, что красива; вежлива, но не располагала к себе, кроме того, очень бережлива, аккуратна и властолюбива. Пожив немного у Бьярдни Магнуссона, я понял, что фру Камилла самостоятельная и решительная женщина. Она выросла в богатом купеческом доме на севере, в Акюрейри, получила образование в женской гимназии, а потом в Копенгагене, вышла замуж за зажиточного буржуа в Рейкьявике и родила ему двух дочерей. Я быстро понял, что фру Камилла очень приземленный человек в своих воззрениях и ждет того же от других. Когда она говорила, что кто-то непрактичен, тон у нее был такой, что я чувствовал себя транжирой и отъявленным мотом. Она управляла прислугой так же бесстрастно, как пылесосом. Вплоть до войны девушки работали у нее целый день, потом полдня, так как их требования повысить жалованье становились все более нелепыми. Наконец, охраняя домашний бюджет, фру Камилла сочла за благо договориться с пожилой вдовой, снимавшей комнату и кухоньку в полуподвале, что та будет приходить через день и заниматься стиркой. Фру Камилла учила прислугу многим полезным вещам, например кулинарии, чистоте и хорошим манерам. Тем не менее ее отношения с девушками складывались плохо, почему — не знаю. Ни одна не задерживалась больше полугода. Некоторые уходили даже спустя два-три месяца. Другим она отказывала сама. По ее практическим воззрениям, прислуга должна быть преданной, как тень, и неприхотливой, как куропатка. Вдобавок она не признавала в служанках собственного мнения, требовала покорности, трудолюбия, работоспособности, энергии и непорочности. Лучше всего, если они вообще были лишены природных влечений.
Случилось так, что, когда я решил переехать в дом Бьярдни Магнуссона, фру Камиллы не было дома. Управляющий сам показал мне комнату и, не зная точно, сколько за нее брать, смотрел то на стены, то на окна, то на меня. Потом, почесав за ухом, назвал сумму, свидетельствовавшую, на мой взгляд, об искреннем стремлении к справедливости, особенно когда он добавил: «Со светом и отоплением, гм… со светом и отоплением».
Летом сорокового года, когда фру Камилла в первый раз в отсутствие мужа принимала у меня квартирную плату, она заявила, что я, должно быть, неправильно понял ее супруга, когда в апреле договаривался о комнате. Кроме квартирной платы, сказала она, господин газетчик должен платить по таксе за отопление и еще немного за свет, крон восемь в месяц, но раз уж с самого начала забыли это уладить, то сейчас платить не надо. По желанию господина газетчика она может велеть прислуге прибирать в его комнате за сходную плату: господину газетчику, разумеется, неудобно заниматься этим самому и тем более приглашать кого-то со стороны.
С этими словами фру Камилла улыбнулась и предложила мне кофе и сигарету. За девять лет она больше ни разу не предлагала мне угощения, с тех пор как объявила, что хозяева вынуждены немного повысить квартирную плату, довести ее до уровня, назначенного по справедливости соседями-домовладельцами и диктуемого ценами вообще, учитывая растущую дороговизну. Несколько лет подряд фру Камилла считала своим долгом объяснять мне изменения в квартирной плате зимой и осенью. По правде говоря, мне казалось, что она всегда немного опережает дороговизну, но я все же не решался искать другую комнату, так как в Рейкьявике было трудно с жильем и простаков, которые бы не выжимали из своей недвижимости все, что можно, не найдешь. По-моему, фру Камилла нередко вносила поправки в квартирную плату без ведома мужа, потому что порой он изумленно таращился, а на лице у него появлялось какое-то странное выражение, когда она коротко сообщала ему, что вот господин газетчик принес деньги, и называла новую сумму, словно давая нам понять, что она установлена либо мною, либо ее мужем, а может, и обоими сразу. Так или иначе, подозреваю, что фру Камилла без ведома мужа — высокопоставленного государственного чиновника — договорилась со мной и насчет моей налоговой декларации: мол, не затруднит ли меня проставлять в декларации лишь треть суммы, которую я плачу за комнату? Она так горько жаловалась на собственные высокие налоги — государственные и коммунальные, — что у меня пропадала всякая охота угощаться ее кофе и печеньем. Мне казалось, я отнимаю последнее у бедняков.