— Всего-навсего зубочистка.
— Зубочистка? Зачем тебе понадобилась зубочистка?
— Выиграл в лотерею.
— И больше тебе ничего не досталось?
— Нет, — ответил он и заторопился прочь, чтобы не отвечать на дальнейшие расспросы. Зайдя поглубже в кусты, он бросил зубочистку в овраг.
В роще было тихо и жарко. Покусывая ивовую веточку, он долго бродил между кустов, затянутых сверкающей паутиной, старательно обходя лужи и кочки, но никого не видел, кроме дроздов, кроншнепов, жужжащих шмелей да ожидающих росы маленьких бабочек, которые изредка перелетали с места на место. Шум, доносившийся из школы, мало-помалу стих, кругом воцарились покой и тишина. Солнечные лучи нагревали березки, мягко струясь по их листве и кривым веткам.
Он молча присел на кочку в ложбине между кустов и задумчиво разорвал травинку полевицы. Что бы он сделал, если б она вдруг пришла к нему в светлой блузке и полосатой юбке? Что бы он сказал, если бы она присела рядом на кочку и спросила, не забыл ли он то, что она прочла ему по картам зимой? Боже милосердный! Как же он мог сегодня так запинаться и так по-идиотски себя вести! Какой он болван, что, встретив ее у школы, не предложил поговорить где-нибудь в укромном месте! Она бы наверняка прошептала: «Да, пойдем в лес». Потом они обручились бы здесь, в ложбинке.
Солнце катилось все дальше к западу, обливая пустошь золотом. Сигрун Мария вышла из учительской, поднесла руку к глазам и, прищурясь, посмотрела на дорогу. Он поспешил к ней и, подойдя, кашлянул.
— А, это ты, — сказала она.
— Да, — кивнул он.
— Ну, что вытянул?
— Всего лишь пустую бумажку.
— Да неужели! Стало быть, дела твои плохи. Так-таки и не выиграл ничего стоящего?
— Одну только зубочистку.
— Зубочистку? Ну, это стоящим выигрышем не назовешь. А мне достался ягненок.
— Что ж, неплохо.
— А моя кузина из Ущельного вытянула примус, но тут же отдала его обратно, потому что у них есть и примус, и керосинка.
— Вот как. — Парень оглянулся, желая удостовериться, что их никто не подслушивает. — Может, выпьешь со мной кофе?
— Скоро начнутся танцы, — сказала Сигрун Мария, по-прежнему не отрывая глаз от дороги. — Палли с Холмов уже явился. — Она заложила темные локоны за уши, и выражение ее лица сделалось странно отчужденным. — Кофе? Нет, спасибо, — рассеянно протянула она. — Мне сейчас не хочется. Угости-ка лучше свою сестру. Вон она стоит у павильона.
— Может быть, после захочешь? — спросил он.
— Не знаю, может быть, — ответила она.
В этот момент кто-то его позвал. Это оказалась молоденькая девушка с толстыми косами и красной ленточкой в волосах. Она сказала, что разыскала Сигги с Края Пустоши и привела его сюда.
Все рухнуло. Пришлось отойти от Сигрун Марии, так и не заикнувшись о прогулке в лес. Кой черт надоумил его разыскивать этого гундосого, нескладного урода Сигги с Края Пустоши, который трясет головой и ходит вперевалку, как старик. Он наспех придумал какое-то дело и, томясь от скуки, слушал приятеля, время от времени вставляя «да» или «нет». Он хотел было распрощаться, но Сигги с Края Пустоши шел за ним, как на привязи, и без умолку трещал о том, что его больше всего занимало: об овцах и ягнятах, о лошадях и телятах, о сенокосе у них на хуторе и лисьей норе, которую он нашел в северной части пустоши.
— Ты еще не видел моего гнедого пятилетка? — спросил он под конец, приплясывая от удовольствия. — Отец только на днях закончил его объезжать.
Юноша покачал головой.
— Он там, в загоне для лошадей, — сказал Сигги с Края Пустоши и показал рукой. — Можешь прокатиться, если хочешь.
— Сейчас начнутся танцы.
— Да пойдем, тут недалеко, — сказал Сигги с Края Пустоши и до тех пор расписывал достоинства своего жеребца, пока Мюнди не сдался и не заторопился к загону.
Когда они вернулись, танцы уже были в разгаре. Палли с Холмов взобрался на ящик и без передышки играл на новой гармонике одну мелодию за другой, раскачиваясь то вправо, то влево, встряхивая головой в такт музыке и даже закрывая глаза от удовольствия, так что всем было ясно, что при желании он может играть, вовсе даже и не глядя. Он как бы превратился в волшебника, который управлял танцующими с помощью непонятного колдовства. Он заставлял их подпрыгивать, кружиться, двигаться сначала вперед, потом назад, отскакивать, раскачиваться из стороны в сторону и притопывать каблуками. Все подчинялись ему, всех захватили чары гармоники. Один только рыжебородый поденщик Маунги, закоренелый холостяк лет пятидесяти, без устали отплясывал что-то невообразимое: он как угорелый носился по залу, крепко сжимая в объятиях испуганных девушек, кружа их в немыслимых поворотах. Когда Палли с Холмов останавливался передохнуть, Маунги нюхал табак, вытирал со лба пот и говорил: