Стейндоур опять взорвался:
— Такого осла, как ты, поискать. Огромное удовольствие — беседовать с таким отсталым человеком!
Через несколько минут он пожелал мне всего хорошего и ничтоже сумняшеся взошел по каменной лестнице дома номер 70 по улице Раунаргата. Легкое пальто развевалось на ветру, когда он тонким пальцем нажал на кнопку звонка у двери, которая скоро открылась. Когда я оглянулся, он уже был в доме.
Может ли это быть? Или мне снится сон? — снова и снова спрашивал я себя, стоя в толпе под проливным дождем и глядя на высокопоставленных соотечественников и иностранных гостей, собравшихся на Скале Закона у реки Эхсарау. Может ли это быть? — звучало у меня в голове, пока епископ читал молитву, прося господа бога благословить наш народ и все народы мира, благословить этот день, 17 июня, благословить Исландскую республику. Мне снится сон или сбылась вековая мечта? — думал я, когда председатель объединенного альтинга объявил заседание открытым, а чуть позже провозгласил:
— В соответствии с вышесказанным объявляю конституцию Республики Исландии действительной.
Затем он позвонил в колокольчик, и на Скале Закона был поднят флаг, тот самый, что развевался там на торжествах в честь тысячелетия альтинга в 1930 году. Звон церковных колоколов гремел в ушах целых две минуты, сливаясь с дождем и шумом воды в Эхсарау.
Но вот колокольный звон умолк, и на время воцарилась тишина. Все во мне трепетало от волнения. Мысль о том, что иноземному гнету пришел конец, что столетия унижений канули в прошлое, настолько завладела всем моим существом, что я едва не прослезился. И все же чего-то не хватало. Чего именно, я бы не мог сказать. Тем не менее слезы к глазам так и не подступили. Правда, я видел, как довольно молодой, но уже занимающий высокий пост чиновник с большими ушами, не обращая ни на кого внимания, усердно вытирал носовым платком веки. Впрочем, кто знает, может быть, он только смахивал с лица слезы неба.
Когда эта незабываемая минута молчания истекла и я уже больше не чувствовал душевного трепета, тридцатитысячная толпа запела гимн. Председатель объединенного альтинга снова позвонил в колокольчик и, как только депутаты и гости уселись, начал свою речь. По ее окончании был избран первый президент Исландии. Одна речь сменяла другую — и на Скале Закона, и позднее, в долине Тингведлир, где многие разбили палатки. Людской поток занес туда и меня. Послушав немного, я стал бродить туда-сюда, от водопада на Эхсарау до Омута Утопленников, до ущелий и кустарников, дошел даже до церкви и первых домов хутора. Раз я даже увидел своего шефа в обществе двух женщин, без сомнения жены и ее матери, но в следующий миг он исчез в толпе. Я не мог ни пробиться к нему, ни окликнуть по имени, хотя он приглашал меня к себе на дачу, куда они переехали накануне. Так я и слонялся среди палаток, рассматривал публику, ораторов, спортсменов, мокрые камни и склоны оврагов, кустарники, на которых только-только начала пробиваться листва, коротенькую травку, клочья тумана в горах. До самого вечера я все слушал шум дождя, свист холодного ветра и грохот водопада, пробовал разобраться в происходящем, но никак не мог прочувствовать величие момента. «День для тебя, словно тысяча лет, и тысяча лет, словно день», — повторял я про себя строки гимна, вопреки ожиданию не ощущая должного подъема.
Не удалось мне прочувствовать торжественность происходящего и на следующий день, несмотря на флаги, бесконечные шествия, вдохновенные речи, произносимые перед зданием Совета министров на площади Лайкьярторг, несмотря на духовые оркестры, эстраду, мужской хор в Концертном саду. Конечно, весь этот праздничный шум, развевающиеся флаги, речи, трубы и литавры захватили меня; но если каждое исландское сердце и вправду горит сейчас патриотизмом и священной радостью, а грудь полнится восторгом, как сказал один из вождей, то я, наверно, был не таким, как другие. Красивые речи произвели на меня куда меньшее впечатление, чем лицо чиновника с большими ушами, которое было гораздо более загадочным перед зданием Совета министров, чем когда он под дождем вытирал веки у Скалы Закона. Может быть, он улыбался про себя? Может быть, посмеивался? Весь его вид — что в цилиндре, что без него — оставался для меня загадкой и преследовал меня во сне и наяву.
Разумеется, я пришел в восхищение от выставки, устроенной по инициативе Комиссии по национальным праздникам в Доме художников, и не мог не написать об этом небольшой заметки, какой бы детской она ни показалась (см. «Светоч» за 1944 г., с. 25). Но все равно чего-то постоянно не хватало. Даже историческая выставка в Гимназии не сумела пробудить в моей душе тех торжественных чувств, которых я жаждал. Если не ошибаюсь, я ходил на эту выставку три раза. До сих пор помню, как в пятом зале — он назывался «Унижение» — я невольно сжимал кулаки и стискивал зубы, и не стыжусь признаться, что едва удерживался от слез, стоя перед картиной «Люди, „Фьольнира“» в шестом зале, который назывался «Рассвет». Но торжество по поводу основания республики 17 июня я почувствовал лишь позднее, в середине июля 1944 года, когда ушел в отпуск.