Рагнхейдюр прервала меня с волнением в голосе:
— Как красиво. Прочитай, пожалуйста, это четверостишие еще раз.
Выполнив ее просьбу, я продолжал:
— Только одаренные поэты умеют так хорошо сочинять, — похвалила Рагнхейдюр. — Прочти-ка еще раз!
Дело шло медленно: я перечитывал каждую строфу по два раза, а то и больше. Рагнхейдюр буквально млела от восторга, растроганная чуть не до слез. Наконец мы добрались до «Оды о Цветке Духовном», и я начал:
— Чем облекает? — переспросила Рагнхейдюр.
— Сапфирностью, — сказал я, — облекает сапфирностью.
— Прочти еще!
Я повторил четверостишие снова, а Рагнхейдюр так растрогалась, что глаза ее наполнились слезами, щеки обвисли еще больше, рот жалобно скривился. Она потянулась в карман юбки за носовым платком, но, не найдя его, вытерла лицо рукавом, так же, как иногда делала моя бабушка.
— Он много пережил, — сказала Рагнхейдюр вполголоса. — Как и другие, — добавила она, помолчав, и шмыгнула носом, а затем призналась, что очень устала: — Сейчас я уже не смогу слушать больше. Но было бы очень мило с твоей стороны, если бы ты пришел в следующее воскресенье.
Когда я через неделю зашел к ней, она как раз провожала к выходу троих людей. Один из них был юрист Бьёрдн.
— Ну вот, Рагнхейдюр, — заметил он довольным тоном, — все сделано в лучшем виде, заверено и засвидетельствовано, как ты хотела. Надеюсь, все будет в полном порядке и мне удастся заставить командование выплатить тебе некоторую компенсацию.
— Это будет только справедливо. Ты ведь знаешь, что эти скоты натворили здесь, — сказала она.
— Ладно, Рагнхейдюр, ладно. — Он попрощался с ней за руку, а мне кивнул и вышел из дома со своими двумя спутниками, пожилыми мужчинами в темном.
Все было как в прошлый раз, по крайней мере так же долго. Рагнхейдюр говорила о компенсации, настаивала на справедливости. Потом расспрашивала меня о некоторых бывших своих клиентах и поделилась надеждами на восстановление столовой. Разогрела кофе и попросила меня принести его из кухни. Как только я допил кофе и отказался от добавки, она принесла стихи Арона Эйлифса и, сложив руки на коленях, будто прихожанка в церкви, стала ждать начала чтения.
Я начал с «Оды о Цветке Духовном», той самой, над которой надругался в редакции «Светоча» в сороковом году, укоротив ее на тринадцать четверостиший. В сборнике поэт, разумеется, восстановил эти тринадцать четверостиший, так что теперь их было всего девятнадцать. Я немного опасался, что ода сильно растрогает Рагнхейдюр и она ударится в слезы. Но этого не случилось, она только раза два прошептала:
— Хорошие же это люди, кто сочиняет так красиво.
Едва ли она лучше меня разобралась, что такое «Цветок Духовный» — поэтический дар, подавляемый борьбой за существование, или безнадежная любовь поэта к женщине. Я прочитал последнюю строфу, девятнадцатую:
— Как там было — в мансарде? — переспросила Рагнхейдюр.
— Ага, в мансарде.
— Может, комната мала или вообще не отапливается?
— Вот уж не знаю, — сказал я.
— Ну разве не Йоунас Хадльгримссон перевоплотился в него?
— Вот уж не знаю, — повторил я.
— Разве он не самый лучший наш поэт?
Я опять сказал, что не знаю, ведь вкусы у людей быстро меняются, и мысленно услышал иронический смех Стейндоура Гвюдбрандссона и его резкий голос: «Наверное, поэзия Арона Эйлифса имеет право на существование, раз он оказывает такое большое влияние на старую, больную женщину и удовлетворяет ее эстетические потребности?» Бесстрастный голос ответил спокойно: «Если эта поэзия искренна и откровенна».
— Можешь больше не читать стихов сегодня, — сказала Рагнхейдюр. — Почитай мне какую-нибудь статью поэта.
Она снова заковыляла к себе, вынесла потрепанный экземпляр «Светоча» и протянула мне.
— Тут есть статейка о сахаре.
Заметка была короткая, но содержательная. Поэт старался убедить читателя, что сахар-сырец и сахарная пудра сослужили людям хорошую службу, а вот рафинированный сахар совсем иной. Он не только дорог и малоценен, но и пагубен для здоровья: портит зубы, пищеварение, ослабляет сосудистую систему, дурно влияет на сердце и печень, селезенку и почки, притупляет ум, тормозит духовное развитие. За исключением порчи зубов, утверждения о вредном воздействии рафинированного сахара на тот или иной орган были не слишком обоснованны, так как поэт избегал научных комментариев и лишь ссылался на исследования и теории иностранных ученых, но не указывал, каких именно. Когда я кончил читать, Рагнхейдюр, понурив голову, тяжело вздохнула: