— Да, испытаньице это было, — сказал Стейндоур, — иметь дело с тридцатилетней пасторской дочкой из Южной Исландии, набитой стихами и идеями девятнадцатого века, без конца разглагольствующей о браке, занятиях теологией и призвании своего батюшки. А вот восемнадцатилетняя прислуга из глухого селения, пухленькая, веселенькая и без предрассудков, — отрада для плоти и источник душевного здоровья.
Я не выдержал:
— Перестань похабничать, Стейндоур! Моя бабушка выдрала бы тебя за такие речи!
— Разве плохо быть откровенным? — спросил он. — Разве лучше грешить мысленно?
— Пора бы тебе покончить с этим распутством и жениться.
— И стать рабом в инкубаторе по выведению детей?
— Скажи лучше — отцом и защитником нового поколения.
— И распять свою душу и тело, вставать по будильнику, зимой и летом ходить из экономии в галошах, раз в пять лет покупать себе черную шляпу с загнутыми кверху полями, в субботний вечер играть в бридж, по воскресеньям слушать, как бабы сплетничают за чашкой кофе, годам к тридцати стать махровым реакционером, подписаться на журнал Общества спиритов и вскоре после сорока помереть от рака? Нет, приятель, я убивать себя не намерен!
— Неужели тебе никогда ни одна девушка не нравилась настолько, чтобы тебе захотелось пожертвовать чем-нибудь ради нее?
— Ни обществу, ни женщинам не сорвать меня словно ягоду-голубику и не держать вареным в банке, — ответил он. — Однако сдается мне, что ты со временем станешь серым обывателем.
— А может быть, ты просто жизни боишься?
— Ни черта ты о жизни не знаешь, целомудренный бабушкин внучек! — сказал он и щелкнул языком. — Вот когда ты выйдешь из девятнадцатого века, выучишь наизусть Фрейда и ван де Велде, когда тебе будет что брить, когда ты переспишь с двумя десятками баб и так далее — тогда приходи ко мне, и мы поговорим о любви и жизни!
Сам того не желая, я начал закипать. Он говорил со мной таким тоном, каким немолодой священник вразумляет непонятливого юнца. Мне захотелось откровенно объявить ему, что я, можно сказать, уже помолвлен и всерьез собираюсь в самое ближайшее время жениться, но он продолжал говорить о браке в таких мерзких выражениях, что я совершенно онемел и даже испугался. Он назвал брак отжившим институтом, отвратительным алтарем, на который в жертву приносятся свобода и счастье. По его словам, фундаментом короткой, приятной связи являются разумные отношения, моральная чистота и взаимное уважение, искренность и бескорыстие — в той мере, в какой можно говорить о бескорыстной любви мужчины и женщины. Брак же в лучшем случае строится на песке — романтическом песке — и смехотворной глупости, а чаще всего — на тупой нравственности и недостатке самоуважения, бескультурье, ханжестве, предрассудках, трусости и лени либо же на болезненном стремлении к самоистязанию. Какая любовь выдержит из года в год подгорелую кашу и скверный кофе, бесконечные заботы, борьбу за кусок хлеба и детский рев, брюзжание из-за мелочей, ссоры и, возможно, драки? Или же глубокие кресла, вылизанные комнаты, праздность, изобилие благ, мягкую, как пух, постель и обязательное пользование новейшими противозачаточными средствами? Или же неэстетичные дефекты человеческого тела, которые никому не удается долго скрывать, к примеру перхоть, гнилые зубы, храп по ночам, шумное дыхание? Нет, короткая, приятная связь для обоих полов самое полезное и перспективное уже хотя бы потому, что она по самой своей сути подразумевает непродолжительность, благодаря чему пламя любви пылает как факел.
Я слабо попытался возражать: брак столь же древен, как и человечество, что станется с детьми, что станется с обществом, если все предпочтут короткие, приятные связи? Но Стейндоур только пуще разошелся, стал сыпать цитатами из разных знаменитых трудов и насмехаться над моей невинностью и рассказал несколько таких кошмарных историй из супружеской жизни, что вконец запугал меня. Мы долго кружили по городу, и я уже совсем замерз, как и полагается обывателю, Когда Стейндоур вдруг кивнул головой.
— Ага, семейка уже свет погасила!
— Слушай, а ты все эти истории не выдумал? — спросил я.
— Заткнись! Мне сейчас не до болтовни!
Мы в третий раз направились к дому на улице Соульвадлагата, за которым Стейндоур так внимательно следил. Когда мы подошли, Стейндоур поднял взгляд на окна и стал насвистывать рождественский псалом. В тот же миг в одном из окон вспыхнул и погас свет, снова вспыхнул, и снова погас.