— На севере, — ответила она. При этом пальцы ее слегка шевельнулись, словно она желала показать мне, что они еще живы.
«На севере», — записал я.
— А где именно?
Гвюдфинна назвала долину и хутор.
— В низовье долины, — добавила она. — Там теперь, поди, никто уже не живет.
— А когда вы родились?
— В конце месяца гоуа[42].
— Как? Разве вам не исполнилось семьдесят минувшей осенью?
— Нет, не исполнилось! — сказала старуха. — Мне лучше знать, когда мой день рождения. А день рождения у меня в конце месяца гоуа. Очень, конечно, может быть, что он там что-то поменял, наш сьера Кьяртан, но я не позволю ему распоряжаться моим днем рождения, как ему заблагорассудится, хоть он и пастор. Пусть чем-нибудь другим распоряжается.
«Говорит, что родилась в конце месяца гоуа», — записал я и, вспомнив инструкции шефа, решил максимально ускорить ход интервью.
— Гвюдфинна, когда вы заболели?
Тонкие губы старухи задвигались, словно она начала с кем-то мысленный разговор. Наконец она произнесла:
— Все дело, видать, в том, что, когда покойница мать носила меня, она плохо питалась. Я всю жизнь была хилой и слабой. Да и в детстве меня совсем замучили.
— Вы это о чем?
— У чужих людей жила. Не хочу никого хулить, но, когда мне было лет одиннадцать-двенадцать, жизнь у меня была не мед.
— Как называется ваша болезнь?
— Ай, не знаю. Сперва было что-то наружное, потом внутреннее. Меня девять раз резали.
На моем лице, очевидно, отразилось изумление, и круглолицая толстуха, решив, что причиной тому непонимание, снова приподнялась на локте и прошептала, как бы переводя:
— Бедняжку девять раз оперировали.
— Меня смотрели утром, — сказала старуха. — Нынче я себя хорошо чувствую. Меня ведь больше не надо резать?
— Нет, — ответил я. — А как вам нравится в больнице?
— Мне больше всего понравилось, когда я лежала в четырнадцатой палате. Потом меня сюда перевели. В четырнадцатой окно больше.
— Как вы относитесь к врачам?
— Все они добрые и внимательные, но всех лучше доктор Финсен.
«Добрые и внимательные, всех лучше Финсен», — записал я.
— Вы много читаете?
— Да, я читаю Библию, когда могу.
— К вам приходит много народу?
— Нет, теперь никто, одна Стина.
— Какая Стина? — спросил я, вспомнив вдруг свою невесту[43].
— Мы со Стиной вместе конфирмовались. Она мне вот эти цветы принесла. И вазочку. Какая она преданная, какая добрая.
— Вам, конечно, хотелось бы встать?
— Едва ли я когда-нибудь встану, — тусклым голосом ответила она и посмотрела в потолок. — Господь скоро заберет меня к себе.
— Что у вас в жизни было хорошего?
Старуха оторвала взгляд от потолка и сложила пальцы как для молитвы.
— Разве все назовешь? Вереск у нашего хутора. И холмы.
— А… что было плохого?
Ответ последовал не сразу:
— Не знаю, право. Никогда мне, наверное, не позабыть, что я не смогла присутствовать на маминых похоронах.
— Вы были замужем?
Молчание.
— У вас есть дети?
Толстуха энергично кашлянула, но старуха сказала:
— Был у меня когда-то светленький мальчик.
— Он умер?
— Мюнди-то? Да, он у доброго боженьки. — В голосе старой женщины не слышалось боли, скорее в нем звучали покой и безграничная умиротворенность. — Господь забрал его к себе, когда ему шел десятый год.
— У вас есть ваша фотография?
Нет, она снималась в самом начале века, получила два приличных снимка. Один подарила Стине, а другой… потеряла.
Здесь наша беседа оборвалась. Я перечитал те несколько слов, которые записал в блокнот, еще раз восстановил в памяти инструкции шефа и испытал такие муки, что на лбу выступил пот, а всего меня бросило в жар. Ощущение было такое, словно мне приказали прыгнуть через широкое ущелье, как в рассказе «Любовь и контрабанда». Я без конца твердил себе: не слушай шефа, попрощайся со старухой и ступай отсюда, не касаясь ее любовных дел, но тем не менее сидел, как приклеенный к стулу, тупо смотрел на вечную ручку и продолжал обливаться потом. Человек я от природы добросовестный, да и бабушка внушала мне, что всегда надо выполнять свой долг, не поддаваясь искушению увильнуть от обязанности. Мне не хотелось обмануть доверие шефа, но, с другой стороны, я холодел при мысли, что придется задать Гвюдфинне те вопросы, которые мне было велено повторить как попугаю. Бедной женщине уже семьдесят, она тридцать лет болеет и впала в детство. Бабушка приучила меня быть вежливым и особое внимание проявлять к людям слабым.