— …«Магга и Маунги», танцевальная мелодия недели!
Боже милостивый, думал я, журнал продают на улицах, скандал уже не предотвратить.
Шеф растянулся на кушетке в задней комнате редакции и испустил серию тяжелых стонов. Дверь за собой он не закрыл. Когда стенания прекратились, я не удержался и спросил:
— Вальтоур, тебе плохо?
— Черт его знает, сам не пойму, что со мной творится.
— Может, я начну переводить рассказ «Kærlighedsvejen»[46]?
— Не горит. Давай лучше поболтаем.
Я прошел в его комнату и уселся на стул возле небольшого письменного стола. Шеф продолжал стонать.
— Сходил бы к врачу.
— Ни к чему это. — Он принялся отстукивать у себя на груди какую-то скорбную мелодию, ритм ее напомнил мне генделевское «Ларго». — Как ты думаешь, народу журнал понравится?
— Не знаю. Только бы нас за него в тюрьму не упрятали.
— За что это?
— За интервью со старой женщиной.
Он улыбнулся.
— Тебе было бы полезно познакомиться с Каем Мадсеном. Летом в Копене я с ним частенько виделся. Вот кто умеет дуть пиво и с бабами разговаривать!
— Она говорила, в детстве ее совсем замучили. К тому же девять операций…
— Ой, — простонал шеф и перестал отстукивать на своей груди скорбный мотив. — Хватит об этом. Как, по-твоему, расходится журнал?
Я не отважился пророчествовать, однако высказал предположение, что он расходился бы хорошо, если б… если б был солидным во всех отношениях.
— Что ты называешь «солидным»?
Я замялся.
— Ну, мало ли что… Например…
— Знаю я, что ты хочешь сказать, — перебил он. — Конечно, когда журнал станет помаленьку окупаться, я изменю его характер. Чтобы народ начал покупать хорошую литературу, его надо подготовить, постепенно приучить к этой пище. — Он помолчал. — Я не буржуа. Взгляни на мои запонки. Мне приходится пользоваться разными запонками уже две недели! Представляешь себе, что будет со мной, если журнал перестанем выходить?
Лежа, шеф полностью утратил свою импозантность. Он был очень бледен и напоминал рухнувшее дерево. Мне стало искренне жаль его. Очень хотелось успокоить его радужными прогнозами, но я не мог.
— Вальтоур, — спросил я, — отчего ты решил издавать этот журнал?
— Надо что-то делать, если хочешь выбраться из дерьма.
— А почему ты вместо этого не занялся торговлей?
И тут вдруг выяснилось, что мой шеф успел перебрать множество профессий. В частности, одну зиму он преподавал в начальной школе на малолюдном островке, был коммивояжером у «Бьёрднссона, Йонссона и Ко», ночным дежурным на телефонной станции, приказчиком в магазине тканей, агентом страхового общества и несколько месяцев торговал сладостями. Кроме этого, он продавал оловянных солдатиков, бумажные елочные украшения и человечков из крашеных лучинок — все это собственного производства.
— Не надо мне было соваться в политику, — вздохнул он. — Ничего у меня не клеится с тех пор, как я столкнулся с этими чертовыми коммунистами.
— Значит, ты не коммунист? — изумился я.
— Разве я похож на бабу из Армии спасения?
— Нет.
— Я против бедности и безработицы, но я вижу другие пути, кроме Маркса и России. Правда, я дал зарок никогда больше не говорить о политике. От этого одни только неприятности. Я пришел к убеждению, что коммунизм — не для Исландии. Мы не такой народ, как русские. После ближайших выборов от здешней партии и следа не останется.
— Ты сможешь расплатиться с типографией, если журнал не станут покупать? — спросил я, помолчав.
В голосе шефа вдруг зазвучала легкая насмешка:
— Боишься за свое жалованье?
Я чистосердечно ответил, что такого у меня и в мыслях не было.