В ноябре домашние занятия шли не от случая к случаю, а почти каждый вечер. Оля охотно подчинилась этой необходимости: приближалась пора зимних каникул, и хотя Оля знала, что мама не поставит в зависимость от школьных успехов заранее обещанный зимний лагерь, ей не хотелось ее огорчать. Вере Николаевне всегда казалось, что Оле не хватало дружбы с мальчиком. У Оли чувство долга развито слабо, она способна на усилия, но, кажется, только из любви к маме. А у Мити дисциплина сознательная: не потому, что заставляют, а потому, что хочется быть таким. Присматриваясь, Вера Николаевна то одобряла Олин выбор, даже завидовала незнакомой ей тете Маше, радовалась и старалась не помешать возникающей дружбе, то настораживалась: начинало казаться, что Мите не хватает непосредственности, что его чувства подавлены резонерством. А потом ей становилось смешно: разве может благоразумный догматик увлечься Олей? В глубине души самой большой заслугой Мити она считала то, что он сумел разглядеть Олю.
Нянька Прасковья Тимофеевна каждый раз, когда появлялся Митя, входила в комнату раньше него и докладывала:
— Твой пришел.
— Это не мой, а Митя, — непременно поправляла Оля.
Иногда занятия назначались у Мити. Тетя Маша знала, с кем дружит Митя, и, казалось, была совсем нелюбопытна. Скрытная с юности, она умела уважать чужую тайну, а годы одиночества приучили ее знать цену молчанию. Она замечала со всей чуткостью замкнутого человека, как Митя вглядывается в Олю — в ее характер, привычки, душевный склад, — и что ни день, то делает новые, потрясающие открытия и безотчетно тянется к этой девочке. А Олю она еще мало знала, и ей хотелось, чтобы пришел удобный случай познакомиться с Олиной мамой.
Однажды Оля забежала рано. Митя спал, раскинувшись, в одних трусиках, со сжатыми кулаками, в позе боксера. Тетя готовила на кухне фарш к пирогам. Оля быстро заглянула в кастрюльки на кухне, что-то нащебетала по поводу тягостей женской судьбы и уселась с тетрадками в Митиной комнате за Митин стол. Это тете понравилось. Ей нравилось также, как дети прощаются второпях: «До свидания, Митя, завтра у меня». Нравилось, как он ее называл — Наперсток. Очень понравился нечаянно услышанный однажды разговор, когда Митя изобличал Олю в лени.
— Я не ленивая. Я просто веду себя скромно, — возразила Оля, — и не хочу хвастать перед тобой своими знаниями.
— Скромность — иногда очень лицемерная вещь. Я ненавижу лицемерную скромность. Садись… несчастная!
Марья Сергеевна поняла, что девочка все-таки усаживается к столу поудобнее, для работы.
Тетя не вмешивалась. И была права.
Олина мама вмешивалась. И тоже была права.
Однажды это стало даже предметом разговора Оли и Мити: тетя и мама ведут себя по-разному, но обе хорошо. Вот что интересно!
Когда занимались у Оли, к восьми часам возвращалась с работы мама. Она приходила усталая, жаловалась на сердце, тяжелое, как камень, долго умывалась, потом усаживалась за стол и много ела, как все люди, проводящие большую часть дня на воздухе.
Пока мама обедала, они бубнили над учебником. Потом она, вдруг стряхнув усталость, говорила детям: «Довольно!» — и усаживала Митю перед собой, тасуя карты. Она обыгрывала его в «шестьдесят шесть». Оля ненавидела карточные игры. Она сидела в кресле, наблюдала за Митей. Ей нравилось теперь его завистливое удивление: он в первый раз в своей жизни видел и как будто изучал дружеские связи, образующиеся между взрослой женщиной и девочкой, когда в доме нет третьего — мужа, отца. Вера Николаевна не наставляла Олю, не поправляла, не учила, — точнее всего было бы сказать, что они спорили. И с тех пор как появился на горизонте Митя, спорить с дочерью Вере Николаевне стало легче. Иногда Митя слышал от нее резкие суждения о жизни. Они запоминались надолго. Так заспорили однажды о Льве Толстом: дворянин и помещик, а как хорошо знал труд простого пахаря! Митя, только что прочитавший «Хаджи-Мурата», был в восторге от того, как там описана молотьба в крестьянской семье солдата Авдеева. Оля вспомнила, как косил Левин на Николином лугу в «Анне Карениной».