— Рассказать волнующую историю!
— Да ну вас. Чем я вас взволную? Я даже на фронте не была, — сказала Вера Николаевна, играя фантом — ключом от балконной двери.
— Придумайте! Вспомните!
Тут все стали рассаживаться поудобнее. Вера Николаевна оказалась в кругу молодежи; с мольбой она взглянула на Марью Сергеевну, которая, осмелев, показалась в двери.
— Нет и нет. Выдумывать я не умею — это по Олиной специальности. А рассказать? Меня такие вещи волнуют, что вы заскучаете. Что, вам интересно будет, если я расскажу, как кирпич возят? Вы люди высокого полета. — Она улыбнулась. — Митя с Олей лунного света не поделили. Один Митин товарищ только облака фотографирует.
— Это Чап! — провозгласил Гринька.
Но Веру Николаевну все уговаривали, упрашивали, наконец, просто для порядка требовали разыграть фант. И она уступила.
То был действительно скучноватый рассказ — про кирпич. Но, раз поверив Олиной маме, что эта история ее волнует, все старались добросовестно вникнуть в дело. Вера Николаевна говорила о страшных потерях кирпича при перевозках и перегрузках. Бой кирпича начинается еще на заводе. Складывают вручную. Сложат в штабеля сегодня, а завтра начинают разбирать. Бросают навалом в грузовик. Привезут куда надо — снова в тачки, из тачек — в штабеля, на носилки. Так до четырнадцати раз. Труд тяжелый и бессмысленный. И страшный бой. Каждый четвертый кирпич по пути превращается в щебенку.
— Скучно?
— Нет, что вы, что вы!..
— Ну, так пеняйте на себя. Теперь все равно до конца доскажу.
Витя Шафранов слушал с понимающим лицом, как человек, знакомый с производством. Гринька вытянул шею от напряженного ожидания, над чем бы посмеяться. Эдик с потусторонним видом жевал пробку.
— И вот произошло, на мой взгляд, волнующее событие. Один человек придумал, как это все начисто изменить: чтобы не было миткалевых рукавиц, которые горят на тысячах ладоней; чтобы не было всех ненужных перевалок, страшного боя и порчи. А пусть будет простая железная корзиночка. Лежит в ней кирпич и путешествует прямо от заводской печи до восьмого этажа стройки. Один раз загрузили — один раз разгрузили! Всё! Просто, как спичечная коробка. Казалось бы, замечательно! Да не тут-то было. Дальше пойдет грустная сказка, называется она «Про Фому и Ерему».
Все оживились, потому что сказку, даже грустную, слушать все-таки интереснее. А Вера Николаевна так посмотрела на Олю, что Митя понял: сказка неспроста. Про Фому? Уж не про Фому ли Фомича Пантюхова?
— Человек, который придумал корзиночку, — продолжала Вера Николаевна, — каменщик, инструктор передовых методов. Его зовут в самом деле Ерема — Еремей Ильич. Он бы вам объяснил, что такое кирпич! Один раз он читал нам лекцию. Если бы вы слышали! Что ваши облака и лунный свет! Для него кирпич прекраснее всего на свете: и розовый цвет, и тяжесть, привычная для руки, легкий звон, вроде хрустального, когда надкалывают пополам. После этой лекции я сама стала чувствовать кирпич по-другому. Возьмешь жарким днем в руку — поверхность такая шершаво-гладенькая, острые грани, холодок, он еще от ночи остался.
— А кто же все-таки Фома? — перебил Веру Николаевну Гринька, измучившись в ожидании смешного.
— Фома? — Вера Николаевна глядела на дверь. — Да вот он! Легок на помине.
Так только в сказке и бывает. В комнату вошел на цыпочках, балансируя короткими ручками, толстый, наголо обритый человек. Мите нетрудно было сообразить, что это и есть Фома Фомич.
— Привет молодежи!.. Э, да у вас тут гостей воз и маленькая тележка! — сказал Пантюхов и засмеялся.
Митю поразил его череп с резко очерченными височными костями, особенно заметными, когда Пантюхов смеялся. Отсмеявшись, он молча вышел и снова вернулся из прихожей, держа за спиной глянцевую картонную коробку. Делая вид, что не хочет мешать общему веселью, и подзывая пальцем Олю в уголок, он только больше привлекал к себе внимание. Он, вероятно, сам не решил, на каких правах он появился здесь, в комнате, заполненной Олиными сверстниками, — на правах родственника, держащего за спиной коробку, или на правах начальника автобазы. Он положил на край стола коробку, распечатал ее.