Полголовки раздражают меня. И почему тот старикан взял только половину? Я беру кусок в руку и стою в раздумье. Целые сыры можно еще продать, а половинку нет. Выбрасывать тоже грех.
Я слышу, как жена поднимается по лестнице. Наверное, собирается убирать постели. Я жду, когда она поднимется наверх, осторожно прокрадываюсь на кухню и кладу красный полукруг на тарелку разрезом вниз, чтобы не высох. Затем снова спускаюсь в подвал, еще раз пересчитываю эдамские и заколачиваю ящик. Я стучу молотком как можно тише, чтобы не испугать жену.
Мало ли что она может подумать!
Ну ладно, с этим покончено. Иду в контору, чтобы заказать такси. Вскоре оно останавливается у дома. Ящик с оставшимися пятнадцатью сырами весит более тридцати килограммов, но я поднимаю его, несу из подвала по лестнице, а потом по коридору к входной двери. Я открываю, и шофер берет ящик. С большим трудом он преодолевает четыре шага до машины.
Я надеваю пальто, шляпу и присоединяюсь к своему ящику. Госпожа Пеетерс, наша соседка стоит у окна и с величайшим интересом следит за всей операцией. Наверху у окна показывается жена.
Я сдал ящик в патентованный подвал и отпустил такси.
Сырное отречение подписано.
Непонятно, чем объяснить, что жена, которая видела отъезжавшее такси, ни о чем меня не спросила. А моего брата, кажется, абсолютно не интересуют данные о количестве проданного и оставшегося сыра. Он говорит о своих пациентах, о моих детях и о политике. Уж не сговорились ли они с моей женой?
Итак, завтра приезжает Хорнстра.
Конверт с деньгами за ящик, проданный Яном, и еще за одиннадцать головок лежит в моей конторе.
Не сказать ли жене, что нас ожидает завтра? Нет, у нее и так хватает забот.
Как ни неприятна будет для меня встреча с Хорнстрой, я мечтаю о ней, как мечтает мученик об избавительной смерти. Мне кажется, что мой престиж мужа и отца падает с каждым днем. И в самом деле, что за нелепая ситуация! Моя жена живет с мужем, который официально числится служащим «Дженерал Марин», но фактически под прикрытием медицинской справки играет роль хозяина ГАФПА. Нервнобольной, который должен тайно торговать сыром, словно совершает преступление.
А дети? Они ничем не показывают, что у них на душе, но я уверен, что между собой они обсуждают этот сырный кошмар и считают, что я сошел с ума. Отец должен быть цельным человеком. Неважно, бургомистр он, букмекер, клерк или ремесленник. Не в этом суть. Он должен быть человеком, который неуклонно выполняет свой долг, в чем бы он ни состоял. Что это за отец, который вдруг начинает ломать комедию, как я с этим сыром?
Конечно, это ненормально. В подобном случае министр подает в отставку и уходит со сцены. Но супруг и отец может уйти, лишь наложив на себя руки. А мой брат, который вдруг перестал интересоваться сбытом? Он с самого начала знал, чем все кончится. И почему он тогда не отказался дать мне справку? Этим он принес бы мне больше пользы, чем никому не нужными образцами лекарств, которые он притаскивает нам каждый день, негодяй. Представляю, как он тактично спрашивает мою жену, не прошло ли уже это, тоном, каким справляются о состоянии умирающего. А она отвечает, что сегодня я увез ящик.
Страшное чувство одиночества овладевает мною. Искать поддержки в своей семье я не могу. Между ними и мной продолжает стоять сырная стена. Если бы я не имел несчастья быть атеистом, я стал бы молиться. Но не обращаться же мне в христианство на пятидесятом году жизни из-за сыра.
Вдруг я вспомнил мать. Какое счастье, что она не дожила до этой сырной катастрофы. В свое время, до того как она стала щипать вату, она охотно заплатила бы за две тысячи головок сыра, чтобы только избавить меня от страданий.
Я спрашиваю себя, заслужил ли я эти мучения? Зачем я впрягся в эту сырную лямку? Может быть, мною руководило стремление получше обеспечить жену и детей? Было бы очень благородно с моей стороны, но я не такой Иисус Христос.
Возможно, я хотел играть более видную роль на приемах у Ван Схоонбеке? Нет, хоть я и не лишен тщеславия, но оно у меня проявляется в другом.
И все же что толкнуло меня на это? Я терпеть не могу сыр. У меня никогда не было желания продавать сыр. Сходить в магазин купить сыру и то казалось мне обременительным. И я совершенно не способен мотаться по городу с сырным грузом в поисках милосердной души, которая сняла бы этот груз с моих плеч. Для меня это хуже смерти.
Зачем же я это сделал? Ведь это не ночной кошмар, а горькая действительность. Я надеялся навечно похоронить сыры в патентованном подвале, но они вырвались из заточения, мельтешили у меня перед глазами, камнем лежали на сердце и воняли.