— Смейтесь, если хотите, я не возражаю, — сказал Боорман. — Пока от вас требуется одно — внимательно слушать и стараться верить. Сначала я расскажу вам, как сам впутался в эту историю, ведь я в жизни не имел дела с кораблями и понимаю в них как свинья в апельсинах. Сейчас я связался с кораблем, потому что именно этим делом занимается де Кастеллан. С таким же успехом я мог бы возиться с сардинами, крепежным лесом или четками. Ну, тогда я, конечно, поместил бы свое объявление не в «Газете торгового флота», а соответственно в «Журнале пищевой промышленности», «Горнопромышленной газете» или «Ежегоднике французского духовенства». Итак, почему я связался с кораблем? Ибо это интересует вас прежде всего, старина, не так ли? Знаю я вас, все вы одинаковы. Слушайте же, дорогой соотечественник и корабельный маклер. Я приехал во Францию, чтобы провести несколько недель на Лазурном берегу и таким образом избавиться от бронхита, который мучил меня уже несколько месяцев. Между бронхитом и танкером нет ни малейшей связи, и, выезжая из Брюсселя, я совсем не думал, что призван сыграть роль в развитии морского судоходства, но человек предполагает, а бог располагает. В Канне мне некуда было девать время, так как дома я всегда очень занят и совершенно не умею отдыхать. Поэтому каждый вечер я ходил в бар «Америкен» — заведение на берегу, нечто среднее между кафешантаном и дансингом, — и познакомился там с одним весьма почтенным господином, который казался очень удрученным. Замечу кстати, что Папагосу и шести остальным я не открыл настоящей фамилии этого господина, так же как и название судна, ибо речь идет о делах, разглашать которые не следует. Эти семь трусливых идиотов стали бы потом болтать на бирже. Представьте, что кто-нибудь из них в шутку поднимет там крик: «Кто купит „Гваделупу“ де Кастеллана за один франк, один франк пятьдесят, один пятьдесят! Кто больше? Никто! Продано!» Тогда все дело полетело бы к чертям. Но я вижу по вашему лицу, что с вами мы договоримся, ну, а за доверие платят доверием, не так ли, господин Пеетерс? Попробуйте дать свой кошелек с деньгами на сохранение первому встречному; не исключено, что вы получите его обратно в целости и сохранности, ибо каждый с радостью воспользуется случаем представить неопровержимое доказательство своей из ряда вон выходящей честности, потом этот поступок будет служить ему рекомендацией; и каждый будет гордиться, что из всех живущих был избран именно он. И так как моя скрытность с теми семерыми не дала желаемых результатов, я решил в данном случае испробовать тактику полного доверия. Но если вопреки моим ожиданиям вы тоже струсите и предпочтете спокойно сидеть у своего камина, я рассчитываю на вашу скромность, понятно? Пусть ваше раскаяние в том, что вы упустили такую великолепную возможность, не проявляется в болтовне, ибо шум для де Кастеллана опасен.
Итак, слушайте дальше. Мой новоиспеченный приятель сидел всегда на одном и том же месте, рядом со мной; время от времени он бросал равнодушный взгляд на танцующих, потом опять начинал удрученно перелистывать известную вам «Газету торгового флота», с которой никогда не расставался. Ему было лет пятьдесят, и, конечно, дела у него шли хорошо, судя по дорогой одежде, щедрым чаевым и небрежному обращению с деньгами. Однажды Оскар, старик кельнер, неожиданно принес ему пятифранковый билет; оказывается, он как-то по ошибке не додал ему сдачу; мой сосед лишь махнул рукой, как бы отгоняя назойливую муху. Ему не нужны были ни деньги, ни объяснения честного малого. Одежда его имела несколько небрежный вид, что можно себе позволить лишь тогда, когда она сшита из очень дорогой материи. Черный костюм дополнялся скромным бордовым галстуком, заколотым булавкой с большой жемчужиной. На правом мизинце сверкал бриллиант голубой воды. Думаю, что он был почти лыс, но волосы с боков были так искусно зачесаны вверх и распределены по всему черепу, что кожа еле-еле просвечивала. В общем, он был до такой степени, как говорится, шикарный господин, что я стал ежедневно менять рубашку, чтобы уменьшить расстояние между нами. Каждый вечер Оскар почтительно спрашивал его, что ему угодно заказать. Сосед делал вид, будто действительно выбирает, а сам лишь тянул время, чтобы не отвечать. «То же, что вчера?» — предлагал старый кельнер и приносил бутылку шампанского, за которой тот просиживал весь вечер. Ничто его не интересовало. Он терпеливо и покорно просиживал до закрытия, потом на него надевали пальто, и он уходил, молча, нетвердыми шагами, как человек, который с отвращением ложится спать один. А на следующий день в девять часов он приходил опять вместе со своей неразлучной «Газетой торгового флота». Было ясно, что он согнулся под тяжестью угрызений совести или какого-то глубокого горя. Может быть, у него умер близкий человек или он безнадежно влюблен? Каждый вечер я думал, что вижу его в последний раз, что сегодня он обязательно покончит с собой. Когда он появлялся снова, я облегченно вздыхал; я горько упрекал себя, что все это время оставлял его на произвол судьбы. Я считал, что мой долг — заговорить с этим человеком, ибо он одинок, а одиночество — от дьявола. Ведь одно сердечное слово, какая-нибудь сочная дружеская шутка могли возродить беднягу к новой жизни.