И трезвенником он к тому же заделался. В этом, понятно, не было бы греха, не стань он одновременно этаким занозистым букой.
— Все у него пройдет, — пытается Оле Брэнди утешить Элиану. — Пройдет, вот увидишь. Он из-за Корнелиуса такой стал. На Матте-Гока он злобу затаил. Эти окаянные Матте-Гок да Анкерсен — они у всех у нас в печенках сидят. Но ничего, дайте только срок.
Оле Брэнди, Оливариус, Линненсков, Мак Бетт и Янниксен, собравшись в «Дельфине», беседуют по душам. Все сходятся на том, что надо бы как-то поднять дух Морицу. Но как? Они и сами-то носы повесили. Сказать по чести, все идет чертовски скверно.
— Чертовски скверно! — вздыхает редактор Якобсен. И для него времена стоят унизительные, лицо у него стало старое, землистое, да он еще завел кудлатую бороденку. — Кривда правит миром, — говорит он, — отупляющий сектантский бред распространяется, как эпидемия. Вот-вот введут сухой закон. Доброй кружки пива не выпьешь за собственные деньги.
— Пока они не запретят кораблям бороздить моря, — мрачно изрекает Оле Брэнди, — всякий честный моряк сможет, коль понадобится, в любое время заполучить то питье, какое ему будет угодно.
Оле Брэнди невозмутимо осушает свой бокал. Он осушает множество бокалов, и то же самое делают остальные. Но нет в этом прежней радости, нет больше песен и музыки, нет праздничного великолепия — лишь пот градом да тяжкие мысли.
Оле Брэнди плетется домой, пьяный и злющий, чернее тучи от горя и смутных планов мщения. Неделю он пьянствует беспробудно.
Потом он вдруг совсем исчезает со сцены. Его снова засадили в каталажку. Он избил Матте-Гока. Самым грубым и нелепым образом совершил нападение однажды вечером, подкараулив в Колокольном переулке Матте-Гока и Анкерсена, которые возвращались домой с очередного божественного сборища. Матте-Гок не оказал никакого сопротивления. Удары сыпались прямо ему в физиономию, и кровь лилась ручьем. Он был бы, возможно, избит до смерти, если бы не Анкерсен, который поднял крик, зовя на помощь и одновременно прилагая все старания, чтобы загарпунить коварного насильника изогнутым набалдашником своего зонта.
Матте-Гок пожелал, чтобы дело было улажено полюбовно.
— Он же просто невменяемый, — говорил он. Мало того, он даже выступил в защиту Оле: — Мы ведь с ним добрые знакомые с давних пор, — заявил он. — Оле сам по себе не злой, нет, это он с перепою. Но теперь, слава богу, проклятым попойкам скоро конец!
Однако власти отнеслись к этому по-иному. Тут важно было покарать преступника всем прочим в назидание и во устрашение. Оле Брэнди был арестован и на две недели посажен на хлеб и воду.
Между тем близится время отъезда Матте-Гока. Настроение праведников колеблется между грустью и триумфальным ликованием.
Последний вечер в обществе «Идун» обернулся сектантской оргией в подлинно апокалиптическом стиле.
Анкерсену взбрело в голову совершить над Матте-Гоком обряд помазания. Учитель Ниллегор был решительно против, утверждая, будто это возврат к языческому варварству, но Анкерсен с торжеством опроверг его многочисленными ссылками на Священное писание.
— Это добрый старинный христианский обычай, — настаивал он, — превосходный обычай, который совершенно напрасно предан забвению.
Наплыв публики в Дом собраний перекрыл в тот день все прежние рекорды. Внутри народу набилось как сельдей в бочке, не только в зале, но и в прихожей, а снаружи было вавилонское столпотворение, любопытные отчаянно пытались отвоевать себе местечко у распахнутой двери или возле одного из окон. Вечер был студеный, и те, что стояли в темноте на улице, дрожали от холода, возбуждения и тревожных предчувствий. Из дома доносилось экстатическое пение, которое мало-помалу растворилось в ликующих воплях. Удивительные вещи происходили в тот вечер в обществе «Идун», неслыханные вещи, истинные чудеса, как потом утверждали иные свидетели. Фру Мидиор, экономка Анкерсена, которая до той поры всегда скромно держалась в тени, выступила вперед и у всех на виду стала говорить на незнакомом языке. Она захватила с собою пальмовую ветвь из гостиной Анкерсена, ею она размахивала в воздухе, когда говорила. Фру Ида Ниллегор, акушерка, отвечала ей на том же тарабарском наречии. Зрелище было такое, что у многих присутствующих нервы не выдерживали и они падали в обморок, а Плакальщица разразилась громким смехом.