Глаза — не придерешься: глаза — мои. Лоб тоже. И седые космы, уж эти точно, мои.
Но зато ухмылка и эта тупость, почти скотоподобная, — они разят в самое сердце, все во мне бунтует.
Это выражение, прилипшее к моему лицу, неужели оно теперь навек мое? Неужели рот мой навсегда застыл в уродливой гримасе?
Мой разум противится твоим рассуждениям. Не вижу здесь повода к потехе или острословию.
Я отыскиваю свое старое зеркало для бритья и подхожу к окну.
Как это я смеялся там, в тот момент, когда делали снимок? Так? И я улыбаюсь, как обычно привык улыбаться.
В зеркале появляется страшная маска. Та же самая, что на фотографии. Или то перестроились сами мускулы моего лица?
Я улыбаюсь еще раз; осторожно, как пробуют ржавый замок.
Результат тот же самый.
Я отворачиваюсь и пытаюсь без зеркала „разработать“ мускулы лица, которые участвуют в улыбке. Потом, когда улыбка отделана в совершенстве, я неожиданно снова заглядываю в зеркало: да, теперь все иначе, теперь это моя улыбка, доподлинная, прежняя.
И вновь наскоки старости меня ошеломляют. Лицо мое деформировано. Там, где прежде была резкая линия, теперь дряблая извилина, вместо гладкой некогда равнины — бугры и ухабы.
Да, мускулы моего лица явно попали в чужие руки. Какой-то кукольник, разнузданный комедиант, дергает их по своему произволу, сообразуясь со вкусами ярмарочных зевак, будто это ниточки марионеток.
Должно быть, смешно? Но мне не до смеха, нет. От увиденного, вернее, от одного сознания, что и другие видят то же самое, что узрел в зеркале я, улыбка стынет на губах».
До сих пор шли выдержки из дружеского письма, в нашем контексте эти строки обретают новый смысл.
Вот так-то: приходится признать, что менее всего мы склонны терпеть шутки по поводу своего лица. Над старческой деформацией ног или раздобревшей талией еще можно поизмываться. Но если дело касается физиономии, то здесь уж наше самолюбие всего уязвимее.
Очевидно, потому, что лицо наше — зеркало души. И метаморфозы лика подсказывают вывод, будто бы и душевный наш мир тоже преобразился.
А это никак не соответствует действительности. Вернее сказать, мы не чувствуем этих пертурбаций.
И, значит, взрыв оскорбленного самолюбия — едва затронуто наше лицо — бунт справедливый и обоснованный.
Поистине он разителен, этот контраст между тяжестью отеков, набрякших под глазами, сеткой морщин вокруг и теплым, лучистым взглядом самих глаз, полных трепетной жизни. А кроме того, у нас — отвислый двойной подбородок, что твой подгрудок у вола; а за ним упрятана ненасытная глотка. Да, подбородок наш и шея раньше всего поддаются эрозии времени.
Ведь это не секрет — понятно, не секрет для узкого круга лиц, — что женщина, чье лицо уже отмечено печатью пережитого и смято тяжестью десятилетий, при этом нередко сохраняет почти девическую свежесть плеч, груди, бедер, ягодиц. Атаки времени дольше всего отражают те части человеческого тела (женского, мужского ли — все едино), которые мы прячем под одеждой, что, по сути, глупо: ведь если мы в глазах ближних желаем казаться молодыми, нам следовало бы открыть их взору лучшее в себе.
Отчего же раньше всего старится именно лицо? Право, объяснений тому тысячи. Лицо наше — это щит. В противоборстве с внешним миром на его долю выпадает больше всего ударов, испытаний. Терпи не только ветер, град или мороз, но и людские взгляды — стрелы, ранящие душу; равно как и разящие удары истории — событий малых и великих.
Мужчины нашли себе защиту, а вернее, способ скрывать и предательскую поступь лет, и следы житейских невзгод: многие считают, что самое лучшее средство — отпустить бороду. Мы уже касались этой темы, однако не исчерпали ее до конца. Валики и складки подбородка (тот самый воловий подгрудок) у мужчин надежно скрывала борода «под Кошута». Для маскировки отвислых по-бульдожьи щек вполне пригодны усы а-ля Бисмарк. Но все эти уловки — до поры до времени, потому что приметы старости в лице становятся все очевиднее и проторенный путь защиты все настойчивее вынуждает человека закрываться той буйно косматой порослью, какую отращивали Толстой, Шоу, а раньше их еще целый сонм пророков древности. В гуще этой поросли настороженно, точно партизан, укрылось человеческое лицо; хотя оно наполовину скрыто от нас, но мы чувствуем: лицо достойно лучшей участи; и затаилось оно напрасно, потому как и маскировка, седея, вопиет о дряхлости.