Чужое прерывистое дыхание впотьмах.
— Есть здесь кто-нибудь? — Ответа нет, дыхание становится чаще. Рука Оле, ищущая выключатель, наталкивается на чью-то руку. Узкую и холодную. Она медленно соскальзывает обратно в темноту. Две двери хлопают одновременно. Кухня остается пустой.
Уже в спальне Оле смотрит на часы: час совместного ужина в былые времена.
Голову не вешать! На свете есть дела поважнее: камень мудрости, крестьянское содружество нового типа во время бессонных больничных ночей приобретало все большее значение для Оле. Это утешало его, и он нетерпеливо дожидался мгновения, когда можно будет претворить в жизнь желание покойного Антона.
Керосиновая лампа тускло освещает работницкую комнатушку. На стене кусок зеленого картона. А на нем красуется изречение. Серебряные буквы засижены мухами. Кажется, что это норки, из которых вот-вот выползут черви:
Рядом с изречением на самодельной вешалке из соснового сучка черный штапельный костюм. Пустые рукава шевелятся на сквозняке, как крылья огородного чучела.
Это каморка Германа Вейхельта на хуторе толстого Серно. Герман был раньше погонщиком волов у барона фон Ведельштедта. Земля для него не более как временное убежище. С неба он явился и снова вознесется на небо, когда грешные капканы земли, так и не захлопнувшись, останутся позади. На земле Герман отродясь добра не видывал.
Хозяин Серно дружественно обходится с Германом, но он ему не друг. В этом благочестивый погонщик успел убедиться за пять лет своей службы.
Сегодня вечером хозяин и его сухопарая жена ушли со двора. Герман творит вечернюю молитву. Когда хозяева дома, ему нельзя уснащать молитву песнопениями, потому что, заслышав их, завоет дворовая собака. А как еще, спрашивается, может бездушная тварь выразить свое отношение к религиозным обрядам?
Книга псалмов лежит на коленях Германа, на засаленных рабочих штанах. Несмотря на очки, ему приходится напрягать зрение, разбирая буквы при скудном свете керосиновой лампы. Очки у него на носу — артиллерийские. На них вместо стальных дужек резиновые завязки. После большой войны Герман нашел эти очки на солдатской могиле.
поет Герман, а дворовый пес воет. На второй строфе его вой переходит в яростный лай; видно, кто-то чужой зашел во двор. Герман поет, покуда пришелец не появляется на пороге его каморки; тут он снимает очки. Смотреть на гостя через очки, по его представлениям, так же невежливо, как здороваться за руку в перчатках.
В каморке Германа стульев не имеется. Оле без спросу садится на край кровати.
Чудесная небесная радость разгорается в сердце Германа: вот он пришел сюда, этот взыскуемый господом Оле. Господь, по неисповедимому своему соизволению, призвал к себе его красного друга Антона Дюрра. Далее господь бог, все по тому же неисповедимому соизволению, отнял у этого человека жену. Оле остался один и ищет духовного утешения. Герман в своей богоугодной жизни ни с чем подобным еще не сталкивался; он начинает подбирать слова для маленькой проповеди: «Знайте вы, маловеры, ничто не ускользает от господа бога. Око его проникает в любую мельчайшую скважинку, уши его слышат легчайшее дуновение, а руки его огромны, как пустырь за деревней…»
Оле не дает ему произнести проповедь. Он хочет знать, почему пять лет назад Герман не пожелал участвовать в разделе земли.
— Потому что это был грех и воровство. — Герман снова надевает свои артиллерийские очки. Несмирившийся гость уже не внушает ему прежнего почтения.
Кто тогда подговорил Германа отказаться от участия в разделе земли?
Церковный староста Серно, слава тебе господи, предостерег его.
Оле хохочет, и его хохот, как великий грех, во весь рост стоит в холодной каморке.
— Значит, это Серно предостерег тебя и стал твоим господином?
— Господин мой — господь бог.
Оле кажется, что Антон с того света подбодряет его: не отступайся! Веди действенную агитацию!
И он продолжает наступление.
— Слушай, ты, раб божий и человеческий!
Герман чувствует: звучные посулы и иноземные слова силком лезут ему в уши — крестьянское содружество нового типа, все — братья и сестры, один стоит за другого. Нет ни господ, ни слуг. У всех на обед жаркое или ни у кого жаркого на обед…
Герман глотает слюну. В стране, нарисованной Оле, молочные реки текут меж кисельных берегов, даже рай господень в представлении благочестивого Германа не так хорош. Он опять преисполняется почтения к Оле и снимает очки.
— А как насчет хождения в церковь?
— Сделай одолжение, ходи хоть три раза в день. — Оле человек не мелочный. Но Герман уже опять слушает его недоверчиво: пастор-то читает проповедь всего раз в неделю.
Оле пускается на агитационный трюк. Как белый голубь, слетает он на благочестивую душу Германа.
— Мы будем вместе сидеть у молочного ручья или у медвяного ручья и питаться станем жареными курами да свиной головой…
Но Герман упрямится. Сначала он должен переговорить с пастором. Случалось, что черт, прикинувшись простым крестьянином, искушал добрых людей.
Оле осточертела эта благочестивая болтовня. Он предпочитает отругиваться, изрыгая проклятия не хуже самого сатаны, и в сердцах выбегает из каморки Германа.
Герман улыбается не без лукавства, как библейский победитель, надевает свои очки и поет псалом дальше:
На дворе собака лает вслед уходящему Оле. Затем, заслышав пение Германа, снова начинает выть.
Голубая машина лесопильщика стоит перед «Коммерческой гостиницей» в Майберге. А почему бы ей и не стоять там? Разве Рамш не имеет права пригласить жену будущего друга на чашечку кофе с советским коньяком? И кто может ему запретить в углу за вешалкой немного побеседовать с этой дамой, слегка пошутить и отпустить парочку невинных комплиментов?
— Представьте себе, сударыня, что какая-нибудь коза рогами вышибет вам один из ваших прелестных глаз. What a danger! [52]
Вздрогнув, лесничиха быстро выпивает третью рюмку коньяку. Она умеет так очаровательно смущаться.
В это мгновение Рамш чувствует на себе чей-то злобный взгляд; он доходит до него окольным путем, из зеркала. Фрау Аннгрет сидит в другом углу кафе и в свою очередь пьет коньяк. Двойной коньяк.
Забыты правила хорошего тона! Рамш смущен, в присутствии дамы насвистывает песенку:
Фрау Штамм трет себе глаза: кто это там? Женщина, которую она видела в то воскресенье, санная королева, или просто она слишком много вылила и у нее галлюцинация? Лучше, пожалуй, уйти. Да и коз уже пора доить.
Она откидывается на спинку стула, вздыхает, словно девочка в приступе морской болезни, затем наклоняется к Рамшу, тянет его за рукав.
— Мне уже надо… разрешите… разрешите… я уйду!
— Never! Beg your pardon! [53] — Рамш хватает с пианолы иллюстрированный журнал и подает его лесничихе. — Moment, please. [54]
Он сейчас, сию минуту, и так далее, закажет еще два мокко, два двойных мокко.
Фрау Штамм углубляется в журнал, не замечая, что держит его вверх ногами. До чего же шикарные туалеты у кинозвезд!
По пути к буфетной стойке Рамш отвешивает поклон Аннгрет. Аннгрет в черном костюме и белой блузке. Настоящая дама!
— So sorry in the spring-time? [55]
— Говори по-нашему. Сейчас не время ломаться.
Лесопильщик открывает шлюзы своего красноречия.