За сардельками следует вишневый компот. Фанты выкупаются поцелуями, подслащенными вишневым сиропом. Оле деваться некуда, Розекатрин получает от него положенную порцию поцелуев, покуда ей не удается вернуть себе все свои доспехи.
Тут начинаются танцы, а потом все снова поют. Им подтягивают друзья из свободной немецкой молодежи. Они пришли прямо с собрания поздравить Клауса.
— Желаем тебе того, что ты сам себе желаешь. — Танцы становятся более современными. Вальс и полька — да это же наследие бабок и дедов! «Чико, чико, Чарли» и «Теодор, о Теодор»…
Ян Буллерт держит речь, речь, не стоящую на ногах. Криста на всякий случай ухватила его за полу пиджака.
— Хвала женщинам! Славьте женщин, все живо ими… Они синие васильки среди золотой нивы мужчин. Мужчины, которых мне сейчас называть неудобно, погибают без женщин. Благосостояние, как песок, просыпается у них между пальцев. Да здравствуют женщины, на которых все держится!
— Правильно! — У Розекатрин его речь имеет успех.
После девятого стакана земляничного вина Оле до того размягчен, что позволяет Розекатрин увести его от Буллертов. Ян Буллерт подмигивает им вслед — совсем как барышник на конском торге.
Оле с Розекатрин сидят в беседке перед его домом. Студеный весенний воздух разгоняет хмель.
— Не думай ни минуты, что Аннгрет уже ушла из моей души. Ужас, что это было. Любовь, казалось, будет жить до гроба. И вдруг отворяешь дверь. Двое отскакивают друг от друга. Ты слышишь в сердце звон черепков. Жизнь стала темнее. Угас один из ее светильников.
Не очень-то обнадеживающие слова для охочей до любви Розекатрин. Она опасливо и сочувственно склоняет голову на плечо Оле. Может быть, вздох его растрогает?
— Я ведь тоже через это прошла и прямо скажу: круто мне приходилось.
Но Оле не слышит ее слов, так же как не слышит дипломатического вздоха.
Каждый вечер Оле Бинкоп обходит поля нового крестьянского содружества. Он уже почти совсем здоров. А что голова иной раз болит после удара кнутом, так это беда невелика. Встает луна. Пряные запахи подымаются от земли. Минутами Оле чудится, что запах вспаханного поля подхватывает и несет его. Внезапно его осеняет мысль: они спасены, удобрения будут!
Оле садится на камень и, так сказать, со всех сторон обозревает свою идею.
На следующее утро буйно забил источник удобрений. Члены нового крестьянского содружества с утра до вечера свозят на бывшую общинную землю возле деревни прогнившие кучи пырея и отбросов, дерн и мусор.
Самые жирные кучи отыскивает Герман. Господь-вседержитель и нечистоты обратил на пользу человеку. Герман, весь в поту, грузит гнилье и вдруг слышит знакомый свист. Толстый Серно топает по пашне.
— Далеко ты пошел, мой брат во Христе! Заправским мошенником стал!
— Но ведь эта заваль только уродует лесную опушку и всю красу господню вокруг!
Краса красой, вера верой, а эта мусорная куча — собственность церковного старосты. Воровство же воровством и зовется.
Герман краснеет до ушей. Он хочет сгрузить отбросы обратно, но Серно не согласен: пусть лучше сейчас же идет к нему на двор помочь коровам копыта чистить.
Телегу с отбросами и Серно, восседавшим на них, Герман поворачивает в деревню. До полудня он чистит копыта коровам. Тощая фрау Серно кормит его обедом. Потом он этот обед отрабатывает. Член общины справедливых, основанной Оле, он не может на даровщину есть у Серно. Уже начинает смеркаться, когда Герман вывозит свой груз на землю содружества. Дороговатые получились удобрения.
Стыд и отчасти дух противоречия заставляют Германа пойти к пастору. Так, мол, и так, господин пастор.
Пастор долго размышляет. Несть попечения о душах без дипломатии и политики! В результате:
— Это не грех, сын мой, бесполезный мусор обратить в изобилие земное!
Герману даже разрешается опорожнить драгоценную яму под дворовой уборной пастора, чтобы и ее содержимое обратить в изобилие земное.
Оле Бинкопу, устроителю и пахарю будущего, то и дело попадается на дороге Розекатрин Зенф. Она не скупится на пламенные взгляды и любезности.
— Я сейчас от Буллертов иду и уже не в первый раз вижу, как ты бродишь печальный такой и одинокий. Мне бы хотелось тебе хоть белье постирать.
Оле с неприступностью во взоре:
— Не хлопочи обо мне, не стоит!
Но Розекатрин находит и другие поводы. Она едет в город. В Блюменау у нее вдруг спустила шина. Может, Оле будет так мил и посмотрит, что там такое случилось?
Оле смотрит. В шине нет вентиля, и не удивительно — вентиль лежит в сумочке у Розекатрин.
— Как ты умудрилась потерять вентиль?
Она сама не знает. Такая она стала рассеянная, а все весна! Может случиться, что она и себя самое потеряет: только бы знать, что ее подберет кто-то, кто ей по душе. Оле, например.
Оле Бинкоп с обращенным вовнутрь взглядом изобретателя:
— Есть у вас в Обердорфе ничейные мусорные кучи? — Тоже мне любовный разговор. Легенда о том, что у Оле после болезни не все дома, становится еще правдоподобнее.
Аннгрет со своей стороны способствует этому. Тут и там рассыпает она пригоршни лжи, и не в последнюю очередь — среди кумушек, что с утра до вечера околачиваются на деревенской улице:
— При чем же тут удар кнутом? В мозгу у Бинкопа сидел червячок, бацилла какая-то, еще задолго до того, как лесопильщик из ревности хватил его палкой по голове. Ну какая женщина стерпит, что муж является к ней в постель с топором! Виданное ли это дело, чтобы для любви был надобен топор?
— Господи, твоя святая воля! И ты так его и приняла с топором?
Еще чего! Она защищалась, выставила Оле из комнаты. И он среди зимы в одной рубашке куда-то помчался. Все это знают, а если кто сомневается, пусть послушает, как Оле клянчит у людей отбросы и любой куче дерьма радуется.
Аннгрет сама себе дивится: до чего же легко соскакивают у нее с языка эти придумки; и еще дивится своим слезам.
Вечером она, как воровка, рыщет вокруг лесопильни. Тоска гложет ее, но постучать в окно она не смеет. Юлиан беседует с Серно и еще какими-то мужчинами. Ничего не поделаешь — коммерсант!
Она без стеснения разыскивает Мампе Горемыку в его запущенной комнатушке вдовца.
— Пожалуйста, передай Юлиану Рамшу горяченького кофейку. Небольшое подкрепление после трудового дня. А тому, кто передаст, — бутылка водки!
Под крышкой термоса — записочка, в кофе — порошочек.
В юношеских глазах лесничего Штамма тревога. Может быть, не все благополучно на его лесном участке? Нет, вполне благополучно: рабочие его ценят за то, что он, сняв свой ведомственный мундир и не заботясь о престиже, иной раз вместе с ними часок-другой перетаскивает бревна из чащи на поляну.
Женщины, работающие в лесу, любят своего начальника, с уважением говорят о Хорсте, этом большом ребенке. Лесничий Штамм неподкупен, дружески к ним расположен и всегда готов прийти на помощь.
— У вашего багра неудобная рукоятка, фрау Симсон.
— Верно. Старая вчера сломалась. Надо будет заставить Вильма Хольтена выточить другую, получше!
— Скоро можно будет поздравить вас с помолвкой дочери, так ведь, матушка Симсон?
Нет, уж лучше повременить, у ее дочери Фриды характерец такой, что поздравить можно будет разве что после первого ребенка. Строптивая девка эта Фрида! Ну да надо надеяться, что с Вильмом Хольтеном у них дело сладится. Аккуратный парнишка, услужливый.
Но почему же все-таки у молодого лесничего такой тревожный взгляд? Он встревожен из-за жены. Ей что-то неможется последнее время, по утрам ее тошнит, и она стремительно выбегает из спальни. Слыша, как она стонет во дворе, лесничий вскакивает и в ночных туфлях бежит за нею.
— Опять тебя рвет?
— Нет, да, уже прошло.
С недавнего времени лесничихе претит запах парного молока. Лесничий вынужден сам доить корову. Молоко он в обед раздает женской бригаде.
Может быть, это последствия того, что ее лягнула коза? Штамм беспокоится и хочет свезти жену к врачу, но она противится.