Мальчонка-подпасок сует хворостину в муравейник и, охваченный любопытством, ворошит его. Муравьиная община приходит в движение. Полминуты — и кажется, что вся куча состоит из взволнованных до крайности муравьев.
То же самое происходит в Блюменау через день после разговора Вуншгетрея и Буллерта. Яну Буллерту недосуг работать в поле. Он носится взад и вперед по деревне. Рассыльный муниципалитета, тоже непрерывно названивая, гоняет туда и сюда на своем велосипеде. После школы еще и Антон Второй бегает в качестве курьера от одного товарища к другому: экстренное собрание партгруппы в присутствии районного секретаря Вуншгетрея.
Бургомистр Адам Нитнагель дрожит как в лихорадке. Фрида Симсон шепнула ему «пару теплых слов», отнюдь не заимствованных из «Советов по демократическому обхождению с людьми».
— Ну, теперь ты хлебнешь горя, дорогой мой Адам!
Подвижный дух Фриды созидает специальный лозунг для украшения «зала заседаний». Товарищ Данке, барышня из кооперативной лавки, пишет его писарским почерком на красной материи: «Каждый удар молотка для плана — это гвоздь, забитый в крышку гроба поджигателей войны!!!»Три восклицательных знака.
Настал вечер. Теплый вечер. На деревенской лужайке, совсем рядом с машиной секретаря, квакают жабы. Коростели кричат в лугах, ухают сычи. Все созданья, за день не управившиеся с любовью, используют ночь.
В гостинице «Кривая сосна» освещены две комнаты: комната для приезжающих и помещение ферейна. В первой сидят Серно, Тутен-Шульце, Ринка, Марандт, рыбак Анкен и все, чьи судьбы на свой лад переплетены с судьбами деревни. Рамш, конечно, тоже здесь.
В помещении ферейна собрались коммунисты. Никто не имеет права сюда входить. Кроме хозяина гостиницы Мишера. Мишеру известно мнение коммунистов по определенным вопросам, равно как и мнение другой части крестьян, относительно некоторых событий, и прежде всего относительно колхозаОле Бинкопа. Мишер мог бы составить себе полную картину, но не хочет. Его предприятие не терпит риска. Поэтому Мишер ни к одной из партий не принадлежит. Он платит членские взносы в «Крестьянскую помощь», так как в будние дни занимается еще и сельским хозяйством и состоит в обществе «Народная солидарность». Хватит с него.
В помещении ферейна в люстре зажжена только одна лампа. Мишеру сперва надо узнать, что здесь будут заказывать. Все лица скрыты полутьмой. Лозунг, изобретение Фриды Симсон, освещен скудно.
За столом сидят: гость — товарищ Вуншгетрей, Фрида Симсон, товарищ Данке, каменщик Келле, Эмма Дюрр — короче говоря, руководство партгруппы. Остальные расселись как попало на лавках вдоль стен.
Ян Буллерт открывает собрание. Прежде всего он приветствует гостя из района и благодарит за честь. Фрида Симсон поднимает руку:
— К порядку ведения: сначала мы споем, как это принято всюду.
Они поют — плохо, но поют.
Кто созвал собрание, тому и выступать в первую очередь. Ян Буллерт не оратор. На собрании он не умеет говорить свободно, бойко и с юмором, как говорит в деревне или в поле. Его речь вскарабкалась на ходули. Буллерт подражает присяжным ораторам. Все должно быть правильно, все чин чином.
— Товарищи, перед лицом великих задач, перед нами поставленных, в Берлине ведется подготовка к партийной конференции. Мы со своей стороны должны по возможности усилить работу нашей партгруппы… Критика и самокритика — это рычаги…
Товарищи, ходившие раньше в церковь, хорошо знают подобные разглагольствования. Там это называется литургия. Опиум для народа. Все с нетерпением ожидают, когда же дойдет до дела.
— А теперь коснемся вопроса партдисциплины. С партдисциплиной в нашей группе, к сожалению, не все обстоит благополучно…
Члены партгруппы начинают ерзать на своих скамейках вдоль стен. Вот оно самое! Ян Буллерт переводит дыхание, пожалуй, несколько дольше, чем нужно.
— Возьмем, к примеру, товарища Оле Ханзена, по прозванию Бинкоп. Разве в прошлом за ним не числятся большие заслуги? Никто не вправе отрицать, что он активно поддерживал нашего покойного секретаря Антона Дюрра. Бинкоп был образцовым председателем «Крестьянской помощи»…
Оле кажется, что речь произносят над его могилой. Заметив дырку в своем резиновом сапоге, он не сводит с нее глаз.
— Бинкоп много сделал в качестве депутата районного собрания. Он всегда готов был прийти на помощь каждому из нас, конечно, в рамках крестьянских возможностей. Ну, а теперь, товарищи? Теперь он вышел из этих рамок. Вы знаете, что я имею в виду: Бинкоп удумал одну штуковину за спиной партии, так вот куда, спрашивается, это нас заведет?..
Хозяин Готгельф Мишер, потупя глаза, проходит по комнате и принимает заказы от многочисленных клиентов. Он притворяется человеком с другой планеты, не понимающим ни единого слова. Ему заказывают пиво, сигареты и водку. Теперь можно включить еще две лампы в люстре.
В комнате для приезжающих все глаза устремляются на Мишера.
— Ну как там? Зажмут они Бинкопа между колен да накостыляют ему как следует?
— Они ему уже уши нарвали! — Мишер тут же прикусил язык. Как бы не повредить своему предприятию!
Его слова дают повод лесопильщику для небольшой речуги. Речуги с заигрываньем и подмигиваньем.
— Колхозы? Это не было предусмотрено, и так далее. — Он подмигивает слушателям. — Я ничего не хочу сказать против наших друзей, но Россия — это Россия, много земли и мало прилежных людей. А Германия — это Германия! Sorry, но немцы не сторонники машинного производства зерна и картошки. Мы стоим за разумный сельскохозяйственный труд.
Тутен-Шульце глотками пива ополаскивает свои одобрительные кивки. Готгельф Мишер такого вида одобрения себе не позволяет, но душа его пламенеет, присоединяясь к мнению оратора, и бородавка на подбородке наливается кровью.
Но вот начинает разглагольствовать Серно. Его жирный голос, кажется, идет из закупоренной граммофонной трубы.
— Господь наслал кару на Блюменау, потому что люди не хотят покорствовать ему, как прежде. Не успел господь прибрать к себе Дюрра, одержимого духом беспокойства, — так ведь? — как он уже наказует безумием почтенного человека Оле и натравливает на нашу общину, так ведь?
В другом помещении Ян Буллерт уж вовсе распоясался. Он говорит что на ум придет, он бранится, и такая форма речи, надо сказать, удается ему наилучшим образом.
— Всем известно, что товарища Бинкопа в свое время — уж не знаю, из ревности или еще по каким-либо причинам, — треснула по голове реакция, и довольно основательно треснула! К сожалению, Бинкоп, несмотря на настояния товарищей притянуть к ответу обидчика, этого не сделал, надо думать — из мужского самолюбия. Но удар, полученный им, не остался без последствий. Товарищ Бинкоп болен. Своими безумными затеями он поверг в смятение всю деревню. А началось все зимним вечером от удара палкой. Пусть теперь выступят те, кого это касается, в первую очередь, конечно, Бинкоп. Переходим к прениям!
Пауза, как и положено. Никто не хочет говорить первым. Адам Нитнагель боится замолвить доброе слово за Оле. Они сразу ткнут его носом в старый социал-демократизм.
Фрида Симсон, бледная от честолюбивых замыслов, лихорадочно подыскивает подходящую к случаю цитату из классиков. Кроме того, товарищ Вуншгетрей тоже еще ничего не сказал. Вон он сидит, слушает и будто бы высокомерно улыбается. Положение неясное и крайне щекотливое. Фриде кажется, что она балансирует на проволоке.
Вильм Хольтен за Оле и его колхоз, но сказать об этом не смеет. Человек, обесчестивший девушку, уже не полноценен. К тому же Фрида ему пригрозила: «В деле Бинкопа придерживайся средней линии, не то тебя потащат в контрольную комиссию!»
Товарищ Данке соблюдает нейтралитет. Как бы там ни обрабатывалась земля — сообща или единолично, — крестьяне все равно будут покупать в кооперативной лавке. И на плане торгового оборота это не отразится.
Эмма Дюрр напыжилась, словно курочка, перед тем как занестись по весне:
— Оле, говорят, ты сумасшедший, слышал?