Мюнхенская гимназия, 1928 год. Четырнадцатилетний Франц Кин, автобиографический герой Андерша («мое второе «я»), попадает в драматическую ситуацию; заурядный, скучный урок греческого превращается для него в трудное жизненное испытание. В класс неожиданно приходит директор Рекс. Перед испуганными гимназистами возникает грозная, властная, устрашающая в своем холодном педантизме, в своем казарменном рвении фигура, воплощение муштры и бездуховности. Андерш легкими штрихами, без нажима, создает выразительный образ — лишенный гротескных черт, но оттого не менее опасный и бесчеловечный «учитель Гнус» новейшего образца, мелкий тиран, способный наносить непоправимые духовные увечья.
Перед нами специфически немецкая разновидность «воспитателя»- такие, как он, много десятилетий подряд калечили юные поколения, подавляя все яркое, самобытное, унижая человеческое достоинство своих подопечных, в тупом и злобном усердии готовили послушных исполнителей приказов, безропотное «пушечное мясо». В одном из эпиграфов к повести есть слова о немецкой школе, где систематически убивают душу ребенка. Перед нами развертывается картина такого «убиения души», грубого подавления личности подростка.
Андерш продолжает в своей повести богатую традицию немецкой гуманистической литературы, запечатлевшей этот процесс растаптывания личности, изображавшей формирование бездумных, не рассуждающих исполнителей приказов, — традицию, связанную с такими выдающимися именами немецкоязычной литературы XX века, как Т. Манн, Г. Манн, Г. Гессе, Р. Музиль, Э. М. Ремарк и др. Прусский учитель был прямым предшественником учителя нацистской школы, усердно снаряжавшего своих подопечных для будущей завоевательной «миссии». Когда-то Гитлер заявлял, что воспитает молодежь, перед которой содрогнется весь мир. Выйдя из школьного класса, одурманенные шовинистическими и милитаристскими идеями, уверенностью в своем расовом превосходстве, молодые немцы становились бездумными исполнителями воли фюрера. Для милитаризации и фашизации немецкой школы, развернувшейся после прихода Гитлера к власти, почва была подготовлена-«убиение душ» началось гораздо раньше, на уроках, подобных тому, о котором рассказал в своей повести Андерш.
Директор гимназии, почтенный специалист по классической филологии, демонстрирует циничное изуверство: правила грамматики превращаются у него в орудия пытки, а сам урок — в унизительный допрос, который приводит к печальному повороту в судьбе юного героя. Франц Кин становится жертвой Рекса не потому, что плохо выучил заданное на дом, а потому, что не желает подчиняться, приспосабливаться. В нем живет дух непокорства, а непокорство — в этом Рекс убежден — надо истреблять. К тому же с Францем Кином можно особенно не церемониться: его отец беден. Вот вступить в конфликт с кланом местных аристократов Грайфов, отпрыск которых на свой лад демонстрирует неповиновение, куда рискованнее.
В этой повести, как чаще всего у Андерша, смысл изображаемого выходит за рамки частного эпизода. И дело не только в мастерском раскрытии самого механизма насилия над неокрепшей душой, в точной передаче конфликта между личностью и буржуазным аппаратом подавления, воплощенным в фигуре Рекса. За камерной школьной драмой отчетливо вырисовывается общий политический и социальный климат Германии тех лет, уже характеризующийся грубым антикоммунизмом. Увидев у одного из гимназистов самодельную свастику на лацкане школьного пиджака, Рекс требует эмблему снять, но отнюдь не потому, что испытывает особую неприязнь к нацистской символике. Тут другое: если не распорядиться убрать свастику, то, может случиться, кто-либо из учеников заявится в класс «с советской звездочкой». И Франц Кин понимает: при виде красной звезды Рекс не удовольствовался бы приказом снять ее, тут последовали бы жестокие репрессии. Впрочем, Франц не знает в школе ни одного ученика или учителя, в котором можно было бы «заподозрить большевика», зато «апостолов свастики» в школе немало. Так скупыми, но четкими штрихами обозначена политическая атмосфера Германии конца 20-х годов, крайняя враждебность бюргеров к «красным», ставшая питательной почвой набирающего силу фашизма.
И все же «политической бомбой» делает эту повесть другое. Суть ее в том, что директора гимназии зовут Гебхард Гиммлер. Он отец убийцы, отец кровавого рейхсфюрера СС, одного из самых чудовищных преступников в истории человечества. «Характеристика «убийца» для Генриха Гиммлера слишком мягка», — комментирует Андерш. Это не просто особо опасный преступник, «он превосходил всех когда-либо существовавших истребителей человеческой жизни». Гиммлер-сын покажет себя позднее, но его зловещая тень как бы присутствует на страницах повести. А
Гиммлер-отец предстает как часть системы, в которую через очень недолгое время органически впишутся преступления его сына. Для читателя, вооруженного знанием истории, события выстраиваются в одну цепь и будущие злодеяния нацизма незримо вписываются в рамки маленькой школьной драмы. Будущее, о котором знает читатель, проецируется на изображаемое настоящее.
Автор ничего не упрощает, не пытается доказать, что у такого отца с роковой неизбежностью должен был вырасти именно такой сын. Было ли старому Гиммлеру «предназначено судьбой» стать «отцом убийцы»? — спрашивает автор в послесловии, обращенном к читателям. И признается, что не знает ответа, более того, что не стал бы рассказывать историю времен своей юности, знай он точно, как, каким образом «изверг и педагог связаны друг с другом». Вспомним размышления Андерша о «человеческой загадке»: он и здесь говорит о своем интересе к «незавершенным» фигурам. Если бы все было просто и ясно, замечает Андерш, было бы скучно писать.
И все же, продолжает писатель, нельзя не задуматься над тем, что величайший «истребитель» человеческого рода, один из главных заправил нацистского рейха, приводивший в действие гигантский механизм уничтожения, вышел не из люмпенов, не из среды уголовников, а из вполне благопристойной, респектабельной бюргерской семьи, из «очень старого верхнерейнского городского патрициата», принадлежностью к которому так гордился его отец. И что старый Гиммлер был не бродягой, а директором классической гимназии и «поклонником Сократа». Названием повести Андерш зафиксировал не столько частный, сколько исторический факт, опровергающий известные утверждения о том, что преступления фашизма исходили лишь от «кучки политических уголовников», людей «без роду и племени».
Не выпрямляя линий, соединяющих прошлое с настоящим, Андерш сумел показать нерасторжимость самого феномена национал-социализма с немецкой буржуазией, с реакционными силами Германии. Так раздвигаются стены школьного класса, рассказанный писателем эпизод выходит на сцену Истории. В умении вместить глубокий исторический контекст в изображение школьного урока сказалось мастерство Андерша, раскрывшего здесь и свой талант тончайшего психолога-аналитика.
Послесловие «К читателям» проясняет некоторые существенные особенности повествовательной манеры Андерша. Зачем понадобился ему здесь, как и в некоторых более ранних рассказах, Франц Кин? Почему в «Вишнях свободы» он рассказывает эпизоды своей жизни от первого лица, а в последней повести, столь же явно связанной с его собственной биографией, «выталкивает» на авансцену Франца Кина? Причина, объясняет писатель, не только в том, что «самое сокровенное» сказать легче, обращаясь к форме третьего лица, дающей особую «свободу повествования», важнее другое: такой рассказ позволяет быть «максимально честным». Авторское послесловие к «Отцу убиицы» не только проясняет идейный замысел повести, выраженные в ней исторические взаимосвязи, но и подтверждает, как серьезно, глубоко, тщательно работал писатель.
Разные критики приписывали Андершу разных учителей. Одни называли Стендаля, другие Флобера, третьи Т. Манна; упоминали Дж. Конрада, Фолкнера, Хемингуэя, других американских романистов XX века. Несомненно одно: Андерш брал уроки у лучших учителей, и эти уроки не прошли даром. Но главное было в нем самом: живой интерес к человеку.