Старик был рослый, красивый и прямой, с детским румянцем на щеках, пепельной гривой волос и на удивление ясными голубыми глазами в отличие от прочих местных жителей, в основном смуглолицых и черных. Одет он был обыкновенно в синие холщовые штаны, заправленные в высокие резиновые сапоги, красную рубаху с закатанными рукавами, на голове носил желтую соломенную шляпу с широкими полями. На первый взгляд замедленные движения его отличались размеренной точностью, приобретенной долголетним опытом и великим умением беречь, не распыляя даром, свою силу, а тихая, но внятная речь выдавала в нем человека, привыкшего, чтобы его понимали с полуслова и повиновались без пререканий. В селе его как будто не видно и не слышно, но приметишь его сразу. Не застать его перед заведением за разговором с кем-нибудь из местных, не распекал он детей, не гонял собак, слоняющихся по пляжу, однако и дети и собаки держались от него на расстоянии — занятый своими, в чужие дела он не вмешивался, но каким-то образом был посвящен во все дела, долгой своей жизнью возведенный в сан судьи и закона здешних мест.
Со Станой они ближайшие соседи, дома их соприкасаются огородами и крышами, но хозяйка приезжего сама о нем говорить избегала, на расспросы о нем отвечала крайне скупо. Ее соседу перевалило за восемьдесят, в селе он самый старый. Жена его умерла больше десяти лет назад, сыновья и внуки давно разлетелись по свету. Старик и сам плавал по морям, но в представлении здешних был и остается заправским рыбаком, неразлучным со своими сетями, занятый их бесконечной починкой, сушкой и выборкой. «Словно бы он сроду и не уезжал из этих мест, — объясняли гостю завсегдатаи Милиного заведения. — Старик он неразговорчивый и хмурый, но этим его не надо попрекать. Кто знает, что у него болит, пока он с вами беседует, господин».
Когда приезжий подошел к нему второй раз, старик его встретил любезнее. Лепетал неиссякающий источник, распространяя вокруг себя прохладу, устремляясь в широкий, выложенный камнем сток, где сельские женщины стирали белье. Усевшись на камень, приезжий наблюдал за тем, как крупными костлявыми и волосатыми пальцами, с которых шелухой, как с прибрежных скал, слетала соль, старик искусно перебирал мудреное переплетение узлов и петель, пока свинцовые грузила на краях не зазвенели, точно оковы на руках узника.
— Не отдыхаете?
— Некогда, господин. Что ночью порвется, за день надо починить. Утром вытащил сети, вечером закидывай опять. Пока их залатаешь, приготовишь, и солнце закатится. Солнце в море — и сети должны за ним следом под воду идти.
— А рыба есть?
— Мало, господин. Дно здесь песчаное, пастись ей негде. Да и рыба пуганая стала, научилась сети обходить.
— Что же молодые вас не сменят?
— Молодые! Да где они, господин! Кого вы тут видели? Чуть встанут на ноги и в армии отслужат, разлетаются кто куда, заработков и легкой жизни искать. А те, которые еще не убежали, только случая ждут.
— Вернутся, не беспокойтесь! Вы тоже странствовали по свету, да вот ведь снова тут.
— Мало кто сюда вернулся даже из тех, кто со мной ушел. Земля здесь скудная, постная, не может она всех прокормить. Да и мне лучше бы не возвращаться, чтобы снова запутаться в сетях. Братья мои хозяевами стали, а рыбак, господин, всегда нищим останется.
— Не в богатстве счастье, дядя Тома. Может, вы спокойней и счастливее прожили жизнь.
— Эх, господин! Это тем хорошо говорить, кого ветер не треплет и море не хлещет. И вы вот отдохнете и уедете к себе назад, а мы тут останемся биться и горе свое мыкать.
Он снял сеть с кольев, свил в бухту и крест-накрест стянул узлом углы мешка. Три бухты, уже готовые, ждали его рядом.
— На сегодня все. Пора собираться выходить. Пока сложишься, пока на место придешь, вот тебе и семь. Только-только кофе проглотить успеешь. Вот, господин, какова рыбацкая жизнь.
Он подхватил узел, притащил к баркасу и швырнул на нос. Вернулся за вторым, потом за третьим. Из чувства солидарности и гость схватился за оставшийся, четвертый, и с натугой, от колен подтянув его к животу и груди, кое-как доволок до баркаса. Про свинцовые грузила он забыл! Отдышавшись, он обернулся, ища глазами старика, но того не было видно, темный проем калитки поглотил его, словно мрачный зев пещеры.
Ранний послеполуденный час. Только что прошло время сиесты, и, кроме нескольких куриц, угнездившихся в песке под тутовым деревом, на белом, пышущем жаром пляже не видно ни одной живой души. Идти купаться в море нет ни желания, ни сил, а в комнате под крышей, накаленной отвесными лучами солнца, невозможно дышать. И так, в сандалиях, холщовых брюках и майке, грязной от сетей, которые он перетаскивал в баркас, он направился к гостинице.