Она разрумянилась. Понемногу разговорилась. «Как видишь, работа идет», — заключает она. Задав мне несколько вопросов, она еще раз посмотрела на мои книги, приложила к уху часы, проверяя, идут ли они, и собралась уходить. Оставаться она больше не могла, и я пошел проводить ее.
На улице все так же шпарило июльское белградское солнце. Мы пошли по теневой стороне, под липами, вышли на Теразии и здесь простились. Я остановился на углу у «Балкана», обернулся и смотрел, как она медленно удаляется по улице. «Может быть, она чего-нибудь хотела? — подумал я. — Зачем она меня отыскала?..»
На следующее утро я случайно встретил Йована Боича. Он усмехался.
— Нашла она тебя? — спросил он. — Я ее еле узнал.
Я рассказал, как мы встретились и о чем она говорила.
— Просила тебя о чем-нибудь?
— Нет, ни о чем. А почему ты спрашиваешь?
— Так просто… Мне показалось, что и от меня она чего-то хотела, но постеснялась сказать. Может, хотела перевестись в Белград. Здесь сейчас находится по служебным делам один парень оттуда, из Боки… впрочем, она наверняка еще наведается.
Она не наведалась. Через несколько дней я справился о ней и мне сказали, что занятия кончились. Значит, она вернулась к себе. Может быть, мы ее недостаточно тепло приняли и она постеснялась открыться нам и попросить о чем-то? Не хотела ли она сказать мне что-то, когда перебирала мои книги и теребила край скатерти? Что творилось в ее душе, когда она под июльским солнцем, одна, медленно шла по опустевшим Теразиям? А может быть, — и она встала перед моими глазами, по-крестьянски грубая, мужиковатая и скромно, скорее, бедно одетая; в Белграде это больше бросается в глаза, чем там, в Боке, — может быть, она, не показавшись тому парню, решила не оставаться здесь или даже имела основания пожелать немедленно вернуться?..
Я думал о ней и ее жизни. Что она делает сейчас? Как живет? Я знаю, как много у нас делается, и уверен, что она всегда среди тех, кто работает больше всех. В прошлом и позапрошлом году надо было строить дорогу. В этом году основываются задруги, в будущем — кто знает? — надо будет улучшить их работу. И где нужно будет работать больше всего, делать самое необходимое и самое трудное, она наверняка будет там. При этом она никогда ни на что не жалуется и скорей откусит себе язык, чем попросит чего-нибудь для себя. Когда при ней кто-нибудь начинает сетовать на трудности и критиканствовать, она сначала растерянно улыбается, думая, что тот попросту шутит вещами, которыми шутить нельзя, но, если он не унимается, Йоша хмурит брови, и тут только держись — не успокоится, пока не расчихвостит в пух и прах.
В сущности, она довольна жизнью. Если бы все оставалось по-прежнему и она бы сидела в Еловом Долу старой девой, на которую сваливают всю тяжелую работу, она стыдилась бы самой себя и пряталась от всех. Некрасивая, она не выйдет замуж, не заметит, как пролетят ее девичьи годы и, вероятно, никогда не узнает тихих радостей домашнего очага. Но она уже исходила всю Югославию, познакомилась с тысячами людей; ей кажется, что она завладела целым миром; где только будет что-нибудь строиться, происходить, там будет и ее место, всякое справедливое дело она будет защищать, и каждый честный человек найдет в ней самого верного друга.
Из сборника «Время: военное» (1952)
За прилавком, подперев подбородок правой рукой, сидела женщина. На лице у нее застыло выражение усталости и тоски, какую обычно вызывает послеполуденный зной на Адриатике. Было четыре часа дня — время, когда солнце еще печет, а камни уже начинают отдавать накопленное за день тепло. В мертвой, ничем не нарушаемой тишине шуршали открытки, которые одну за другой в нерешительности перебирал маленький смуглый итальянский лейтенант в зеленой форме, в новеньких желтых сапожках, с револьвером на ремне. Лавчонка, вся заставленная стеллажами с заколками для волос, иголками, флакончиками дешевых духов, карандашами, авторучками, зубной пастой и гуталином, насквозь пропахла бриллиантином и табаком.