Навстречу попадается молодая женщина с кувшинами воды в обеих руках.
— Не знаю… тут нет такой улицы, — ответила она матери, дала мне один кувшин — напиться, с другим вошла в первый же двор и начала звать какую-то невидимую для нас Йоку: — Йока! Эй, Йока! Не знаешь, где Хамзичева улица? Какая-то госпожа из Сараева ее ищет. А?.. Не слышу! Где?
Йока что-то отвечает, но слов не разобрать; женщина возвращается, вытирая передником пот с лица.
— Тут, за углом! — говорит она. — Только теперь она называется Требиньская… — И так как мы продолжаем стоять, неподвижные, нерешительные и усталые, затыкает край передника за пояс, чтобы не мешал при ходьбе, и идет впереди нас, а мы следом. — Вот тут, за углом… — говорит она и спрашивает: — А вы что?.. Родственников каких ищете?
Мать, словно она ждала этого вопроса, сразу пускается в объяснения, откуда мы и зачем приехали.
— Знаете, — говорит она, — мы тут жили двадцать лет назад. Это мой сын, он здесь начал ходить и говорить, — добавляет она, указывая на меня и пытаясь взять за руку; женщина одобрительно кивает: «Да! Да!», но явно не понимает, что заставило нас проделать такой путь в этакую жару.
— Вот вам и Хамзичева! — говорит она, указывая вытянутой рукой вдоль улочки, на которую мы вышли, и удаляется, на ходу выдергивая из-за пояса край подоткнутого передника.
Мать стоит не двигаясь и ищет позади себя мою руку, точно слепец, нащупывающий стену, чтобы на нее опереться.
— Изменилась… Я бы ее не узнала! — говорит она тихо, почти шепотом.
Ореховых деревьев нет! Видимо, их срубили, и я тоже не узнал бы этой улицы по описанию матери. Улица пошире других, но еще более неровная — точно высохшее речное русло. С обеих сторон тянется довольно высокая каменная ограда, слева из-за нее виднеются два дома — один двухэтажный, другой низенький, поменьше.
Навстречу нам идет девочка-мусульманка, взглядывает мимоходом, задерживается у ворот, отпирая калитку, и исчезает во дворе.
Мы осматриваемся. Дом побольше сложен из мелкого камня и оштукатурен. Стены облупились. Дом не так уж велик, он меньше, чем его изображала мать. На улицу выходят три окна и столько же смотрит в сад со стены, увитой диким виноградом. Крыша провисшая, неровная, без водосточных желобов, деревянные ворота потрескались, конек над ними совсем трухлявый. Из окна на нас смотрит пожилая мусульманка, закрывая платком нос и рот.
— Можно войти? — спрашивает мать, подходя к воротам.
Женщина не отвечает, точно к ней не обращались, и исчезает во тьме комнаты. Мы ждем некоторое время, но никого не видно и не слышно. Мать нерешительно приближается к калитке, и в тот момент, когда она берется за кольцо, калитка отворяется сама и в узкую щель просовывается голова мусульманки. На закрытом лице видны только морщинистые подглазья да черные как уголь глаза, которые бегают, точно усики у большого жука, и ощупывают нас холодным испытующим взглядом.
— Вы от Настича?
— Нет, — отвечает мать. — От какого Настича?
— Да от Настича, который сейчас хозяин этого дома.
— Нет, нет… — отмахивается мать. — Мы просто хотели посмотреть дом.
— А зачем вам его смотреть, коли он не ваш? — удивляется старуха и еще больше притворяет калитку. — Смотреть тут не на что, — говорит она и спрашивает подозрительно: — Уж не думаете ли вы тут поселиться? Ей-богу, вам тут тесно будет. Нас и так три семьи в доме…
— Нет, — говорит мать. — Мы не собираемся… Мы тут жили двадцать лет назад. Вот! — Тут она указывает на меня: — Сын мой здесь начал ходить. Шесть месяцев ему было, когда мы сюда переехали. — И она снова заводит рассказ, который я сегодня слушаю уже не первый раз.
— Впусти ее, соседка… пусть войдет! Что ты загородила калитку, точно это райские врата! — вдруг раздается позади нас женский голос. Мы оборачиваемся и видим румяную, крепкую женщину в синем платье с засученными рукавами и полными ведрами в руках. Из окон соседних домов повысовывались чьи-то головы; женщина проходит мимо нас к калитке, распахивает ее и сторонится, давая нам дорогу. — Пожалуйста! Входите!.. — говорит она. — Я тоже тут живу.
Так мы и входим. Мать первая, за ней я; мусульманка торопливо закрывает лицо и закутывается в покрывало. На пороге дома появляется растрепанная беременная женщина и подбоченивается, выпятив живот, вокруг собирается стая чумазых, голопузых ребятишек, с интересом нас разглядывающих. Подоконники уставлены банками с помидорами, перед дверью лежит перевернутое корыто, рядом лужа мыльной воды. Среди бурьяна и крапивы валяется разный мусор — очистки, кости, бумага, дырявые кастрюли. В саду на веревке, подпертой палками, сушится белье, в другом конце — несколько грядок, всюду расхаживают куры и утки; коза, привязанная к сухому сливовому дереву, щиплет бурьян, перед хлевом раскидана солома и навоз; со стороны реки сад замыкается густой изгородью из терновника.