Мы кончили гимназию и отпраздновали это событие. Все выпили больше, чем нужно, все, включая преподавателей, — кроме него. На рассвете мы забрели в какую-то захудалую кофейню, где в саду за чашкой кофе протрезвились, и тут пошли разговоры о том, кто чем думает заниматься. Одни собирались на медицинский, другие — на технический, третьи — на факультеты философии и естествознания; он в это время оказался рядом со мной и, как мне почудилось, немного грустно сказал: «На юридический!»
Я удивился. Мы поднялись и пошли домой молча. Но он не выдержал.
— Знаешь, — сказал он, беря меня под руку, — я колебался, но теперь твердо решил. Право — все-таки самая надежная вещь! Оно дает человеку возможность самого широкого выбора: суд, администрация, адвокатура, банки, страховое дело, не говоря уже о дипломатии и журналистике. А математика или физика?.. Если бы я был уверен, что стану ученым, я сразу бы за них ухватился… Но быть преподавателем гимназии, жить с вечным опасением, что тебя уволят или переведут в захолустье — ну нет… Уж лучше право.
Не помню, что я ему сказал. Мы попрощались, он побрел вниз по улице, опустив голову, задумавшись и, по-моему, расстроенный. И мне было как-то не по себе — казалось, будто я присутствовал при его поражении, первом на моих глазах. Это мучительное ощущение прошло вместе с похмельем, и мы расстались на целый год: он отправился учиться в Загреб, я — в Белград, летом он дома не появлялся — уехал к дальним родственникам в какой-то провинциальный городишко, чтобы в тишине готовиться к экзаменам.
Этот год еще не сделал нас такими чужими, чтобы не интересоваться друг другом, и, делясь на досуге радостями и невзгодами студенческой жизни, товарищи сказали мне, что Иван готовится.
— Хочет быть уверенным, что сдаст на отлично, поэтому и не стал сдавать в первый срок! — сказал один из них.
— Не занимается спортом, не ходит ни в кафе, ни в кино, не гуляет с девушками, избегает всякой политики, сидит в библиотеках, дискутирует в семинарах по вопросам права и пишет заметки в специальных журналах.
И в самом деле, мне показали в «Правоведе» и «Юридическом вестнике» несколько заметок, подписанных инициалами «И. Г.», и две-три короткие рецензии под псевдонимом Арбитр. А поскольку эти сухие, специальные журналы, видимо, не могли удовлетворить его амбиции, несколько месяцев спустя я встретил его имя в «Культуре» и «Арсе» — левых, авангардистских и снобистских изданиях «по вопросам искусства, культуры и общественных наук», где ему предоставлялось больше места и возможности быть замеченным. Он опубликовал несколько теоретических статей, длинных и чрезвычайно сложных, цитировал в них «Капитал», «Немецкую идеологию», «Происхождение семьи», «Тезисы о Фейербахе», ссылался на «Анти-Дюринг», упоминал Рикардо, Адама Смита, Плеханова, Гильфердинга и прочие авторитеты, бывшие тогда в моде, и его фамилию в оглавлении журналов можно было увидеть рядом с фамилиями Цесарца, Галогажи, Крлежи и Рихтмана. При внимательном чтении в его работах обнаруживалась сотня ссылок и оговорок (собственную точку зрения он обычно прятал за цитаты, а все утверждения и выводы облекал в сложнейшие специальные формулировки). В разговорах — в это лето он приехал домой — он был менее осмотрительным и менее скромным. В нем появилось что-то от спеси загребского барича — он кокетничал кайкавским диалектом и, как всегда, был хорошо, даже щегольски одет. Брюки его были неизменно отутюжены, он носил галстук-бабочку и платочек в верхнем кармане пиджака. Знал он много, хотел произвести впечатление, что знает еще больше, свою эрудицию выказывал с каким-то хвастливым высокомерием, и при разговоре с нами, его бывшими товарищами, на лице его играла надменная усмешка человека более зрелого, лучше знающего жизнь и смотрящего на вещи с более высокой точки зрения. Весьма скоро ему удалось отдалить себя от нас. Впрочем, он не так уж и искал нашего общества, вращался главным образом в кругу студентов последних курсов, художников, молодых преподавателей, юристов и сидел с этими представителями тонкого слоя интеллектуальных сливок провинциального общества перед кафе на променаде, вечно с книгой в руке и последними номерами журналов на столике, дискутируя о сюрреализме, Крлеже, Валери и Прусте, Шпенглере, Тальгеймере и Деборине, Фрейде, Адлере и Юнге, космических лучах и четвертьтонной музыке, щеголяя при этом незнакомыми нам словами и терминами, ссылаясь на недосягаемые для нас авторитеты; и мы казались себе невеждами, долженствующими сокрушаться о своем невежестве.