— Войдите, — сказал Гвидо.
Джиния в замешательстве захлопнула за собой дверь и, тяжело дыша, остановилась перед художником. Может быть, такое впечатление вызывал закат, но бархатная портьера, на которую падало солнце, бросала на всю комнату красноватый отсвет. Гвидо, наклонив голову, двинулся к ней и спросил:
— В чем дело?
— Вы меня не узнаете?
Гвидо, как и в тот раз, был без куртки, в рубашке и серо-зеленых брюках.
— И другая здесь? — спросил он.
Тогда Джиния объяснила ему, что пришла одна, а Амелия в кафе.
— Родригес сказал мне, что я могу прийти посмотреть картины. Мы уже приходили один раз утром, но вас не было.
— Тогда садись, — сказал Гвидо. — Я закончу одну работу.
Он вернулся к окну и принялся скоблить ножом деревянную доску. Джиния опустилась на тахту, до того низкую, что, когда она садилась, ей показалось, будто она падает. Она была смущена этим «садись» и чуть не рассмеялась, подумав о том, что все, и художники, и механики, сразу начинают говорить девушке «ты». Но ей было приятно сидеть, прикрыв глаза, в этом мягком красноватом свете.
Гвидо сказал что-то про Амелию.
— Мы с ней подруги, — отозвалась Джиния, — но я работаю в ателье.
Солнечный свет мало-помалу угасал, Джиния встала и, повертев головой, стала разглядывать одну маленькую картину. Это был натюрморт с ломтиками дыни, которые казались прозрачными и водянистыми. Джиния заметила, что на картине лежит пятно света, только не настоящее, а нарисованное, и что оно напоминает тот красный отсвет, на который она обратила внимание, когда вошла. Тогда она поняла, что, для того чтобы рисовать, надо разбираться в таких вещах, но не решилась сказать это Гвидо. Гвидо подошел к ней сзади и стал вместе с ней смотреть картины.
— Это старые вещи, — говорил он время от времени.
— Но красивые, — сказала Джиния, замирая от страха, потому что ждала — вот-вот она почувствует на своем плече его руку. — Красивые, — повторила она и отступила в сторону.
Гвидо, не двигаясь с места, продолжал смотреть на картины.
Когда он закуривал сигарету, Джиния, опершись на стол, начала расспрашивать его, чьи это портреты на стенах и рисовал ли он когда-нибудь Амелию.
— Ведь Амелия натурщица, — сказала она.
Но Гвидо точно с неба свалился — сказал, что знать об этом не знал.
— Я сама видела, как она позировала, — подтвердила Джиния.
— Вот это новость. Какому художнику?
— Я не знаю, как его фамилия, но она позировала.
— Голая? — спросил Гвидо.
— Да.
Тут Гвидо расхохотался.
— Она нашла свое призвание, ей всегда нравилось показывать свои ноги. И ты тоже натурщица?
— Я — нет, я работаю, — вспыхнув, ответила Джиния, — я работаю в ателье.
Но она была слегка обижена тем, что Гвидо даже не предложил нарисовать ее портрет. Если ее профиль понравился Бородачу, то почему же он не нравится Гвидо?
— Амелия много чего сочиняет, — сказала Джиния, — она любит выдумывать всякие небылицы. Непонятно, чего она хочет.
— С ней не соскучишься, — весело сказал Гвидо. — Эта студия всякое видела.
— И теперь еще видит, — сказала Джиния. — Амелия и Родригес времени даром не теряют.
Гвидо посмотрел на нее не то серьезно, не то игриво: уже вечерело и выражение его лица трудно было уловить. Джиния подождала ответа, но он не последовал. После долгого молчания Гвидо сказал:
— Ты мне нравишься, Джиния. И знаешь, мне нравится, что ты не куришь. У девушек, которые курят, всегда что-нибудь неладно.
— Здесь совсем не пахнет масляной краской, как у других художников, — сказала Джиния.
Гвидо стал надевать куртку.
— Здесь пахнет скипидаром. Это приятный запах.
Джиния не поняла, как это получилось, но она вдруг увидела прямо перед собой его лицо и почувствовала, как он коснулся рукой ее затылка, в то время как она, ударившись бедром об стол, как дура таращила глаза. Наваливаясь на нее, Гвидо сказал:
— У тебя под мышками пахнет приятнее, чем от скипидара.
Красная как рак, она оттолкнула его, бросилась к двери и выбежала. Остановилась она только на трамвайной остановке. После ужина она пошла в кино, чтобы не думать о том, что произошло в студии.
Но она все-таки думала об этом, и чем больше думала, тем яснее становилось ей, что она опять пойдет туда. И вот поэтому она не находила себе места: она знала, что поступила глупо, как девушка в ее возрасте уже не должна поступать. Она надеялась только, что Гвидо обиделся на нее и больше не станет пытаться ее обнять. Она не могла простить себе, что, сбегая вниз по лестнице, не прислушалась к тому, что он кричал ей вслед, и теперь не знала, звал ли он ее вернуться. Весь вечер в темном зале она с болью в сердце думала о том, что, какое бы решение она ни приняла сейчас, она все равно пойдет к нему опять. Она знала, что иначе желание снова увидеть его, и извиниться перед ним, и сказать ему, что она была дурой, свело бы ее с ума.