Подъем и подъем! Когда же ему конец, проклятому?
Неужели сдам?
Тащусь в полубреду каком-то, боюсь даже вперед посмотреть.
Подъем взят, я валюсь на мокрую листву и пальцем не могу шевельнуть.
Семенов обеспокоенно потянул носом:
- Никак, дымом несет?
Вскакиваю, подбегаю к пулемету.
Мы прячемся за толстыми стволами черных буков - здесь их царство, - оглядываемся.
Окрик со стороны:
- Кто такие?
Поворачиваю на крик ствол пулемета, громко спрашиваю:
- А вы?
- Старшой ко мне! Остальным не двигаться!
Да это же бортниковский голос!
- Иван Максимович!
Мы обнимаемся, потом я отступаю на шаг от командира: да он ли это? Совсем не схож с тем человеком, кого я встречал в учительской атлаусской школы! Во-первых, лет на двадцать постарел: во-вторых - и это меня удивило, - в его глазах стояла такая тоска, что хоть руки опускай.
- Что случилось, Иван Максимович?
8
Одно лишь громкое название: штаб района! Ни комиссара, ни начальника разведки. Нет комендантского взвода, пункта связи.
Где же комиссар? Я точно знаю: утвержден первый секретарь Ялтинского райкома партии Мустафа Селимов. Мы уговаривались: он самостоятельно доберется до Бортникова. Может, еще придет, ведь и я пришел только вчера!
Но комиссар не пришел ни сегодня, ни вообще. Говорят, заболел; так или не так - не знаю, но мы остались без комиссара района.
Вечер. В центре маленького шалашика - костер. Бортников набросил на себя дубленый полушубок. Молчит.
Я узнал: штабная база выдана врагам, кто готовил ее - тот и выдал; в полном составе покинул лес один из наших отрядов - Фрайдоровский. Сто пятьдесят партизан этого отряда подхватила волна отступления и бросила прямо в Севастополь. Кроме того, нет связи никакой с двумя отрядами: Куйбышевским и Акмечетским. Бортников приблизительно знает их месторасположение, но это мало что значит.
Одним словом, полный ералаш, и это в то время, когда Красников, находясь в тысячу раз сложнейшем положении, чем мы, бьет фашистов под носом крупных немецких штабов.
А я там, на Атлаусе, не совсем серьезно принял Красникова в роли командира партизанского соединения, а Бортниковым с первого взгляда был восхищен.
Как все сложно!
Бортников забрался к черту на кулички и скорбит. Его что-то особенно тяготит, а что? Спросить?
Вдруг сам он у меня спрашивает:
- Что за стрельба вчера была на Алабаче, часом, не знаешь? И пушки били.
- Мы напоролись на два танка и заправщик.
- И что же? - Иван Максимович поднял глаза: они были какие-то детские - серо-голубые и невинные.
- Пощипали малость.
- Кто кого?
- Мы. Подкрались и напали.
Бортников не спускает с меня глаз, а потом удивленно говорит:
- Ишь ты!
Подробностей не спрашивает.
Я начинаю горячо говорить о том, что мы обязаны создать штаб, а перво-наперво связаться с отрядами. Делюсь впечатлениями о «Чучеле», о боях, о которых я узнал в лесном домике. Командир слушает, но не так, как бы мне хотелось. И я умолкаю. Он шурует кизиловой палочкой костер, раздувает застывающие угли - поднимается небольшой столб искр, но тут же гаснет.
Наконец Иван Максимович довольно четко мне предлагает:
- Ты начальник штаба - вот и налаживай службу! - Он вытягивается на дубовых жердях; вместо матраса - пахучее сено.
Утром я нашел его на горке, под сосной. Прислонившись к стволу, к чему-то прислушивался, прикладывая согнутую ладонь то к одному уху, то к другому.
- И ты послушай! - предлагает мне.
Слушаю: шумит вода, где-то далеко татакает одинокий пулемет, а за горами на западе глухо урчит фронт.
Звуки не настораживают, они уже привычные.
Что же хочет услышать Иван Максимович? Он слишком уж обеспокоен, спрошу-ка напрямик:
- Случилось еще что, Иван Максимович?
- Беда случилась, начштаба! Четвертые сутки жду своего помощника по хозчасти, а его нет - как сквозь землю провалился! Понимаешь, боюсь, что к немцам подался.
- Кто он?
- Один из коушанских.
- Верный человек?
- Знаю я его лет двадцать, и вроде был наш. Ведь теперь ничего не поймешь, все пошло кувырком.
- Он знает базы, стоянки отрядов? - Тревога подкрадывается под самый дых.
- Он знает все!
Подробно расспрашиваю о беженце и, к своему ужасу, узнаю, что он в двадцатых годах помогал то мокроусовцам, то отрядам буржуазных националистов. Колеблющаяся личность - от таких проку не жди!
Предлагаю принять немедленные меры, и на первый случай сегодня, сейчас же убрать штаб. Но Бортников против:
- Зачем мы ему? Базы - другое дело.
- Так давайте базы перепрятывать!
- Голыми руками? В каждой по двадцать тонн продуктов…
Когда валится стена, то валится все, что бывает на ней.
Прибежали связные из Бахчисарайского отряда. Уж по одному их виду было ясно: несут страшную весть. Командир отряда убит, базы разграблены! Предал полицай!
Бортников схватился за сердце и привалился к дереву. Мы унесли его в шалаш, стали отхаживать. Бортников ослабел, но меня не задерживал, и уже через час я шагал по новым для меня тропам.
Бахчисарайский отряд, его люди вошли в меня, как входит в человека что-то крайне ему нужное в самый критический момент. Навалившееся на нас несчастье чуть не раздавило меня. Я шел по крутой тропе на Мулгу, где стояли бахчисарайцы, и мне было безразлично: дойду до цели или нет, обстреляют меня немецкие охранники или нет. Я и сейчас эти минуты жизни не признаю за малодушие, но меня как человека можно понять: слишком уж много бед сразу навалилось.
Бахчисарайский отряд, его командир Михаил Андреевич Македонский, комиссар Василий Ильич Черный, рядовые партизаны как-то сумели убедить меня, что даже в отчаянные минуты человек обязан надеяться. Как будто тупик, впереди бетонная стена, но и ее можно пробить. И надо пробивать!
Об этих днях, о боевом марше бахчисарайцев я расскажу в третьей тетради. Они для меня особая статья, и я хочу им отвести в своей летописи самостоятельное место.
Через неделю я вернулся к Бортникову и знал, что мне надо делать. А пока стал готовить срочный удар по Коушу; цель - захватить предателя, изъять партизанские продукты.
Даже ошибочное действие лучше правильного бездействия - не мною сказано. Наш небольшой штаб пришел в движение. Мы разослали связных по отрядам, потребовали срочного доклада командиров о начале боевых ударов по немецким тылам.
В разгар подготовки к нам ввалились севастопольские связные во главе с неутомимым Азаряном. Он шумно вошел в штабной шалаш:
- Кто меня угостит карским шашлыком?
- А партизанского не хочешь?
Я наколол на штык кусок оленины и сунул в жаркий, но бездымный очаг. Запахом паленого мяса заполнился весь шалаш, у гостя раздулись ноздри.
- От такого шашлыка будешь живой, но худой. Жарь, механик, рюмка спирта за мной!
Азарян балагурит, видать, по привычке, но вид у него совсем не тот, что раньше: под глазами круги-отметины, усики не так тщательно подстрижены, и загривок свалян, - видать, давно не мыт. Насколько я знаю, аккуратность винодел любил, даже почитал.
- Трудно у вас?
- А у тебя рай, да? Слушай, механик. Человек имеет в кармане партийный билет, да? Почетный человек, ему, подлецу, верят, сажают за стол рядом с товарищем Красниковым, а? И что делает он, скажи?… И ты…
- Стой! - резко обрываю я Азаряна. Знаю, что скажет. Спазмы сдавливают дыханье.
Ибраимов! Тот знаток леса, что нам про «кызыл» байку рассказывал. Удрал!
Нельзя дальше следовать за событиями, надо действовать, действовать. И вот первый шаг: изъять из Коуша предателя, собрать награбленные продукты. Я срочно выхожу в Акшеихский отряд.
9
Этим отрядом командует Федосий Степанович Харченко. Седая борода, черные с хитроватым огоньком глаза. Был, по-видимому, красивым чернявым парубком, следы этой красоты заметны и сейчас, несмотря на полвека жизни. Одет в теплый черный полушубок и в серую каракулевую папаху с заломленным верхом. Поверх сапог - постолы из сыромятной кожи. Улыбается скупо, говорит мало.