Киндинов - кадровый воин, участник испанских боев, предельно требовательный, суховат, больше любит положения армейского устава, чем наши партизанские, как он назвал, «стихийные выверты». Четкость, четкость, еще раз четкость - вот что он требовал от всех служб. А гармония этой четкости ломалась раз за разом и выводила Киндинова из себя. Он даже пытался создать собственную гауптвахту, но Амелинов сумел отговорить от этой затеи. Зато Амелинов согласился с предложением переселить из штабной землянки Ивана Максимовича в шалаш обслуживающего состава.
Я восстал решительно, заявил: «И я уйду с Бортниковым!» К счастью, Киндинов отменил свое решение, а Иван Максимович так и не узнал, какую обиду ему готовили.
Киндинов знакомился со мной, выслушал мою биографию, особенно подробно в той части, что касалась военной службы.
Я служил в основном в авиации, до военной школы около года провел в горах Дагестана, в горнострелковом полку, там из меня и сделали солдата. Чему-чему, а умению подчиняться научили, наверное, на всю жизнь. А я был нелегким материалом. Выросший без отца и будучи старшим сыном в семье, привык больше командовать братьями, чем слушать команду матери. Вытравляли из меня эту привычку не без помощи толстостенной комнатушки с решетками на окне - гарнизонной гауптвахты, стоявшей на крутой скале с красивым названием «Кавалер-батарея». Жители Буйнакска знают ее. Оттуда вид - «Кавказ подо мною…».
Говорят, что комнатушка эта сохранилась до сих пор и что в ней посиживают такие же молодые солдатики без ремней на гимнастерках, каким был в свое время и я. Во всяком случае, комнатушка на «Кавалер-батарее» - не самое страшное место на земле.
Буйнакск научил меня шагать в строю, петь песни, чувствовать локоть товарища. Наш старшина Хижняк частенько гонял нас - упорных - на гору Темир и кричал: «Запевай!» В конце концов мы все же запевали.
А потом, между прочим, исполнять приказ легче, чем отдавать его. Это я понял значительно позже.
Отряды нашего района - Акшеихский, Бахчисарайский, Красноармейский, Ялтинский - воюют, добывают трофейные продукты, правда в очень мизерном количестве, и уже давно живут впроголодь, отбиваются от карателей, лечат раненых, хоронят убитых, отличившихся принимают в партию, выпускают стенные газеты, охотятся за оленями. Одним словом, живут трудной горной жизнью. Гремит фронт на западе, и звуки его для нас как музыка. Да, да, именно музыка. Не дай бог затихнуть под Севастополем - борьба наша потеряет свою главную остроту. И станут перед нами такие проблемы, к решению которых, честно говоря, мы сейчас не готовы.
Каждый из нас просыпается; как локатор ловит отраженный радиолуч, ловит звуки, идущие из-под стен города, где живут и действуют приморцы - защитники морской крепости. Каждый из нас произносит как молитву: «Живи, Севастополь!»
Молчит только один отряд, самый далекий от нас и самый близкий к Севастополю, - Акмечетский.
Киндинов посылает туда меня и комиссара.
Итак, новый марш по студеной и снежной яйле. Мы ползем по пояс в снегу, крутой бок Демир-Капу мучает нас который уж километр! Амелинов тянет как добрая лошадка, только пар идет от его широких ноздрей, но зато мне каково?
Муки мученические претерпел, пока добрался до одинокой кошары с заброшенной сыроварней посередине.
Только комиссарский чаек с «церемонией» привел меня в чувство.
Взлохмаченное солнце щурится из-за гор, бросая на снежную целину бледные лучи. Ничего живого вокруг, одна оледенелая тишина.
Шагать трудно, нудно. Глянешь вперед - вроде равнина, думаешь: наконец-то!
А идешь меж хребтинок - вниз, вверх, снова вниз. Не только тело, но и душа изматывается.
Выручает один бесхитростный приемник: поищу точечку, за которую можно взглядом зацепиться, прикину: сколько до нее шагов-то?
Вот и считаю: шаг, другой, третий… и так до самой точечки. Глянь, и не ошибся. Может, потому я и сейчас почти точно определяю расстояние до любой видимой точки, только на море ошибаюсь - тут свой глазомер.
Перед вечером начали спуск к Чайному домику. Переход был изнурительный. И перемерзли.
Теперь дорога удобно бежит между могучими дубами, которые сторожко стоят по сторонам заслоном ветру и смерчу. Все вокруг спокойно, только на западе под Севастополем что-то поурчивает и хрипло охает, покрываясь татакающим языком пулеметов. То фронт, то свое, и нас сейчас некасаемо. Нам чтобы рядом пули не пели. Устали до того, что одним окриком можно с ног свалить.
И вдруг этот окрик:
- Положить оружие, лечь на землю!
Амелинов довольно спокойно:
- А, стреляй, коль хочешь. - Сам, правда, стал белым, а стоит на месте.
Из- за дерева вышел рыжеватый человек в кожаной обгорелой куртке, небритый, с отечной синевой под глазами.
- Кто такие? - автомат в мою грудь.
Я приказал:
- Убери, слышь!
Попятился назад, но автомат на меня.
Представились, спросили:
- Вы севастопольцы?
- Положим.
- Мы знаем Красникова, а он нас. Пошли человека, пусть доложит.
Ждали долго, пока наконец повели нас по поляне к полуразбитому сараю с перекошенными дверями. Показалась в стороне вооруженная группа. Впереди человек в железнодорожной форме, без поясного ремня и шапки - Томенко! Я сразу узнал его. За ним автоматчики, а потом следовал Иваненко. Он меня не узнал, а может, и не хотел узнавать. Плечи его еще больше сузились, глаза провалились, и губы - нитки синевы. Посмотрел на меня:
- Кто такие?
Представились более подробно.
Иваненко выслушал, извинился:
- На минутку.
К Амелинову подскочил рыжий партизан в обгорелой куртке, успел шепнуть:
- Шлепнуть хорошего человека хотят. Выручайте!
Имя Захара Амелинова больше было известно как специального уполномоченного командующего. Наверное, знал его и Иваненко.
Амелинов подошел к нему:
- Товарищ начштаба, я прошу вас отойти в сторонку.
Иваненко замешкался, но взгляд Захара Амелинова был чрезвычайно твердым: требовал безотлагательного подчинения.
- Обращаюсь к вам как специальный представитель командующего! Куда ведете машиниста товарища Томенко?
Иваненко насторожился: откуда нам известно о Томенко? Но все же ответил.
Итак, партизана Михаила Томенко собираются судить. Но чем-то не похож он на человека, умышленно нарушившего командирский приказ. Это нам не объясняли, но мы чувствовали, что именно так. Да и не случайно нам сказано: «Шлепнуть хотят!»
Амелинов просит настойчиво:
- Отложите суд до прибытия товарища Красникова.
- Томенко арестован по его личному приказу.
- И все же я требую! - Голос Захара - металл.
- Есть! - подчинился начштаба и ушел распорядиться.
Амелинов недоумевал:
- Непонятный человек!
- Обыкновенный пунктуалист, - подсказал я.
- Тут сложнее.
Красников был на Кара-Даге - у балаклавцев. Узнаю его и не узнаю. Это совсем не тот человек, кто поучал нас, бывших массандровцев, как командовать землей, кто считался передовым директором совхоза.
И вроде аккуратен, выбрит, подтянут, но все же не тот, кого я видел в последний раз на Атлаусе. Сразу видно - устал, до нестерпимости устал. Так глядят сердечные больные перед очередным тяжелым приступом. Их глаза как бы обволакиваются тончайшей кисеей.
Принял нас Красников по-братски, но был вял и совсем неразговорчив.
Амелинов- сразу признался, что превысил свои полномочия и вынужден был вмешаться в дела района, в частности в действия начальника штаба.
Красников ответил:
- Томенко - человек боевой, но он нарушил строгий приказ.
Мы расспросили, где находится Акмечетский отряд; нам ответили, но холодновато.
- У вашего Калашникова кулацкий дух. Он на чужом горбу в рай едет, - бросил обвинение Красников.
Тут я увидел Захара Амелинова в новом качестве и абсолютно поверил, что он не зря был первым секретарем райкома партии.