- Я спасаю души всеми средствами. Сегодня отпущения я тебе не дам. Это была как бы простая беседа.
Судьба других людей - любимая тема бесед в провинции. Если речь идет о судьбе, на которую Можно повлиять, интерес удваивается. Если же доступная влиянию судьба - это судьба подростка, интерес превращается в долг. А если у этого подростка строптивый характер, долг разрастается до масштабов крестового похода. Тут все знают друг друга, семьи знакомы давно, несколько поколений.
- Да, конечно,- вздыхает донья Пресентасьон,- теперь жизнь идет по-другому.
- Раньше было больше различий между сословиями,- говорит сеньорита Паскуалина.- А теперь все перемешалось.
Асунсьон поднимает глаза от вышивки.
- Именно поэтому, как говорит падре, порядочные семьи должны больше чем когда-либо держаться вместе.
Эти дамы - числом четырнадцать - собираются по четвергам в послеобеденное время, чтобы вышивать салфетки, скатерти и подушечки, которые затем преподносятся священнику. Место собраний каждую неделю меняется. Все эти дамы из житейских соображений поддерживают отношения с женами людей, разбогатевших в Революцию. Только вот эти часы по четвергам посвящаются общению в интимном кругу старых знакомых. Семья самого недавнего происхождения выдвинулась при Порфирио. Самая древняя не без благодарности вспоминает своего основателя, получившего энкомьенду [48] в колонии. Асунсьон Себальос де Балькарсель - рудники и коммерция - занимает вполне почетное среднее место, достигнутое выдающимся трудолюбием.
- Говорят, что в Мехико прислуга невозможно дорогая.
- Моя невестка платит кухарке двести песо в месяц.
- Немыслимо!
- А ты помнишь молодого Регулеса, сына коммерсанта? Так вот, когда я недавно ездила в Мехико на рождественские праздники, я к нему зашла, и его жена сказала, что они только на прислугу тратят три тысячи песо.
- В год?
- Как бы не так! В месяц, в один месяц.
- Ого! Потише, чтоб не услышала твоя служанка. К счастью, здесь они пока смирные. А говорят, что в Мехико…
- И подумай, молодежь стремится в Мехико искать счастья. А я всегда говорю - таких удобств, как в Гуанахуато, нигде не найдешь. Как приятно основать семью в месте, где все тебя знают и где есть истинные друзья.
Усевшись в кружок, дамы вышивают. Гостиная каждую неделю другая, но все они в основном одинаковы: продолговатая комната, балконы с решетками, кресла с высокими спинками и вязаными салфеточками на подлокотниках, высокий стол с мраморной столешницей, бронзовые статуэтки - крылатые Победы, босоногие испанские крестьянки, Данте и Беатриче. Люстра побогаче или попроще. Служанка с косами и в фартучке.
- Какие у тебя планы насчет племянника, Асунсьон?
- Ах, что ты, ведь он только заканчивает школу второй ступени.
- Сколько ему лет?
- Недавно исполнилось пятнадцать.
- Очень красивый мальчик. Я его как-то встретила на улице.
- Да, красивый, хвала господу.
- …но право, друзей ты подбираешь ему очень странных.
- Друзей?
- Вот именно. Сама видела, вроде бы индеец, лохматый, настоящий бродяжка. Ходят в обнимку, что уж тут говорить!
- Клянусь тебе, Паскуалина, я ничего об этом не знаю. Наверно, школьный товарищ.
- Я просто говорю, чтобы поставить тебя в известность. Ведь мальчики не умеют выбирать друзей. А дурной друг - это для ребенка погибель.
- Мои-то сыновья без конца приглашают Хайме, но он ни разу не соизволил…
- Какой-то он у вас замкнутый, правда?
- А ты помнишь, как он был на детском балу?
- Как же не помнить! Вообще чудо из чудес, чтобы этот мальчик куда-то пошел. Весь Гуанахуато об этом говорит.
- Ты не представляешь себе, Асунсьон, какую скуку он там нагнал на всех. Вздумалось ему рассуждать о каких-то редких книгах, да еще с таким важным видом, а потом заявил всем, что они, мол, полные невежды и пустоголовые и бог весть что еще.
- Право же, все говорят, что он настоящий бирюк.
- Бог даст, со временем это пройдет.
- А религиозные обязанности он исполняет?
- Ну как же! Ты ведь знаешь, мой муж в этом отношении очень строг.
- А к кому ты его посылаешь исповедоваться?
- Прежде он ходил к падре Лансагорте, но теперь я ему разрешила исповедоваться у священника Обрегона, к которому ходят почти все его товарищи.
- Да нет, я просто говорю тебе это, потому что сын Рефухио, моей племянницы, пришел недавно из школы сам не свой. Вообрази, посреди урока Хайме встал и заявил, что все мы, католики… Нет, это ужасно. Мне даже повторить стыдно.
- Говори же, говори.
- Асунсьон отвечает за моральное воспитание мальчика. Говори все. Она должна знать.
- Что все мы, католики,- лицемеры.
- О!
- Господи боже, Пресентасьон! Кто ему внушил эти идеи?
- То-то я и говорю. Дурное общество.
- И дурные книги.
- Почему ты не запишешь его в Католическое Действие? Когда мои сыновья были в его возрасте, это очень помогло» в их воспитании.
- Мальчики нуждаются в духовном руководстве.
- Вот так и бывает - сперва водятся с гадкими мальчишками, читают запрещенные книги, а потом связываются с женщинами и кончают бунтовскими идеями.
- Ты же знаешь, сын Луисы Ортега коммунистом сделался.
- О боже!
- А все потому, что его восемнадцати лет отправили учиться в Мехико. Вот и результат, любуйтесь.
- Вспомни, Асунсьон, как воспитывали наших братьев.
- Да, ты права.
- Ну, уж если начистоту, Асунсьон, так твой брат - далеко не образец. Прости, конечно, за откровенность, но на то мы и друзья…
- Ради бога, Паскуалина! Для меня самой он - наказанье божье.
- II как он мог жениться на этой женщине!
- Вот-вот, яблоко от яблони недалеко падает.
- Хайме не знает своей матери. Его воспитали мы.
- Ах, милая моя, дурная кровь передается по наследству.
- Либрада, включи свет! Не хотите ли выпить прохладительного?
Солнце заходит, пальцы быстро и уверенно шевелятся над шитьем. Платья на всех дамах нарочито чуть старомодные. Лица бледные, с восковым оттенком. Все вышивают, плотно сдвинув колени.
Какое противоречивое, тайное чувство охватывает Асунсьон, когда падре Лансагорта, прибегая к двусмысленным эвфемизмам и формулам священного долга, рассказывает, ей о своей беседе с Хайме! Когда же священник, за которым тянется его тень голодного пса, уходит, женщина твердит про себя бессмысленную фразу: «Хоть бы мой мальчик никогда не вырос…» - и, спохватившись, что в словах этих нет смысла, чувствует глубокую и постыдную радость. Она пытается увидеть в зеркале какой-либо внешний признак этих своих чувств, а в лице мальчика - признаки его зрелости; она следит за каждым шагом Хайме, удваивает нежность. Вот она, раздвинув портьеру, выглянула на балкон: Хайме и Родольфо Себальос вышли из дому и направляются к центру Гуанахуато. Бледная, как луна за темными завесами, Асунсьон решает ничего не говорить мужу. Она не повторит ему слов священника. Не расскажет о все более редких встречах отца и сына. Не упомянет имени Хуана Мануэля Лоренсо, бедного студента, ставшего лучшим другом Хайме. Не заикнется о книгах, которые мальчик контрабандой приносит в дом. Как никогда прежде, она чувствует себя женщиной: она хочет предоставить событиям идти своим чередом вплоть до естественной развязки. Она не хочет ничего предугадывать. Не хочет связать факты единой мыслью. Стоя за портьерой, она видит, как удаляются отец и сын, и глаза ее туманит волнение, борьба противоречивых чувств.
- Папа, чем занимается дядя?
- Чем занимается? Трудится…
- Хосе Матеос, один из моих товарищей, говорит, будто дядя ворует деньги у его старшего брата.
- Ложь, ложь. Как это возможно! Твой дядя богат, зачем это ему…
- Будто он дает деньги в долг, а потом получает в два раза больше.
- Говорю тебе, я ничего не знаю. Я занимаюсь своим делом.
- Папа, скажите мне, кто предал Эсекиеля?
- Эсекиеля? Кто это такой?
- Горняк, который прятался в нашем сарае с хламом. Не прикидывайтесь, вы знаете.
- А, беглый. Довольно об этом. Я не знаю. Пришла полиция. Я был в магазине. Мне об этом рассказала твоя тетя.
Они идут рядом - отец, тучный, с каждым днем все более усталый, в нахлобученной на уши фетровой шляпе, и сын, стройный нервный мальчик, не знающий, куда девать руки, как поставить ноги. Руки и ноги выросли у него так сильно, так быстро. Он то застегивает, то расстегивает воротничок белой сорочки.
- Давно уже мы не ходили с тобой, как тогда, когда ты был маленьким. Помнишь? Почему бы нам не побывать в Алондиге?… Я опять расскажу тебе историю Пипилы. Она так тебе нравилась…