И однако же… Ней изменил. Людоед вечером спал в Оксере. Обутый или разутый — неважно. Изменил, как Друэ д’Эрлон, как братья Лаллеман… Впрочем, они ведь вместе были в Испании? Кавалеристы. Слово «кавалерист» для Теодора означало такой же человек, как и он сам. Он не раз видел генерала Лефевр-Денуэтта, возвращавшегося верхом в свой особняк на улице Виктуар, что в двух шагах от их дома. На чистокровном арабском скакуне…
Измена? Когда, в сущности, изменил Ней — сейчас или в прошлом году? Полная неразбериха, как, впрочем, и во всем: того, кого накануне славили как героя, назавтра клеймят как предателя. И те, кто переходил в другой стан, действительно ли они были предатели? В прошлом году они, быть может, просто выполняли волю народа, старались удовлетворить его жажду мира после изнурительных военных лет… А теперь вот Ней. Что ж, значит, он выбирает войну? Так ли уж он отличается от тех людей, которые гогочут вслед «алым» ротам, от старых вояк, готовых вызвать на дуэль любого за одну неосторожную фразу, от большинства обывателей, читающих «Желтого карлика»[3]? Столько изменников разом, да этого просто не может быть! С каких чинов начинается измена? Стало быть, вчерашние солдаты, увешанные медалями, инвалиды, заполнившие улицы Парижа, те, что брали приступом города, похищали устрашенную штыками Европу, а теперь ходят оборванцами, — значит, они изменники? Отсюда, с улицы Риволи, Теодор увидел сквозь решетку на террасе «Кафе фельянов», как собирались кучками люди и вдруг расходились, взволнованно размахивая руками. О чем они говорят? Все еще о маршале Нее?
Теодору вдруг припомнилась одна история, которую ему недавно рассказали. Когда император был еще в России, в Париже случилось из ряда вон выходящее происшествие — генералы Мале и Лагори устроили заговор… Утверждали положительно, что заговорщики были связаны с Великой армией: там было немало республиканцев, которых привела к Наполеону своего рода верность воинскому долгу, которые видели в победоносном марше наполеоновских орлов не столько честолюбивые притязания одного человека, сколько возможность разнести во все концы света революционные идеи… Однако, если бы Мале добился успеха… стали бы они ниспровергать Наполеона? Говорили, что один из маршалов, находившихся там, под Москвой, на занесенном снегом бивуаке, был связан с заговорщиками и ждал только знака, чтобы захватить корсиканца… Возможно, Ней… Тогда говорили, что это как раз и был Ней. Но ведь заговор-то был республиканский… Однако Лагори считался монархистом. Кто же тогда прав? И что лучше: совершить этот акт где-нибудь там, в далекой России, или у ворот Парижа, как то пытался сделать спустя два года Мармон? Или в Ла-Фере, как братья Лаллеман? А теперь Мармон командует королевской гвардией, Лефевр-Денуэтт — в бегах, Лаллеманы — в тюрьме… Чего хотели все эти люди? Республики… Террора, что ли? Робеспьер!.. В эпоху якобинцев Теодору было два-три года; он мог знать, да и знал о них только то, что рассказывали ему взрослые. Отец — умеренный роялист, благоразумно переждавший грозу, — воспитал сына в своих идеях. Правда, имелся еще дядя Симеон, цареубийца… Но с Теодором он всегда говорил языком умиротворения. Никто не спросил совета у дяди Симеона, когда его племянника определяли в мушкетеры. Экипировка, мушкетерское снаряжение — на все это отец не поскупился, лишь бы сын не корпел над тем, что, в сущности, не стоит труда. Он предпочел, чтобы его красавец мальчик гарцевал среди королевской гвардии. Кроме того, это был лучший способ раз навсегда предать забвению те годы, когда тому, кто хотел выжить, не приходилось особенно щепетильничать. Тем более что с той поры, как Теодор стал мушкетером, всё, казалось, успокоилось, определилось. Но Лион в руках Бонапарта! На плацу Гренель Марк-Антуан улучил минуту и, поставив своего коня рядом с Триком, шепнул Теодору, что Санс, да-да, Санс сдался без сопротивления… Между авантюристом и Парижем не было больше ни одного полка, ни тени войск, он шел на Фонтенбло…
3
«Желтый карлик» — сатирическая газета левого, антимонархического направления, запрещенная в 1815 г. —